Это необъяснимо. Как и дедовщина в оркестре. Тем не менее она есть, хоть и не такая, как, скажем, на корабле или в стройбате...
На первую ночевку я явился ни жив ни мертв. Начальник в этот день строго сказал мне, что его следует называть не «Александр Иванович», а «товарищ старший лейтенант». И что хватит мне таскаться на ночь домой, а пора начинать служить. И чтоб в двадцать два тридцать я, как штык, был в команде. И я обреченно кивнул.
«На баночке» (то есть дежурным) в этот вечер стоял Меря. Он лениво посмотрел на меня и сказал:
— Ну что, чувачок, будем глазки строить или спать?
— Спать, — покорно соглашаюсь я.
— Как? — удивляется Меря. — А кто приборочку будет делать генеральную, а?
— Кочумай, Меря! — вступается за меня проходящий мимо Фалишкин. И не успеваю я проникнуться к нему благодарностью, как он добавляет: — Пусть лучше спит. А то сейчас со страху обоссытся!
Видно, на лице у меня написано, что я боюсь. А боюсь я, потому что, повторяю, как раз перед этим прочел «Сто дней до приказа». И испытывать на себе все эти ужасы мне вовсе не хочется.
Стою я, как идиот, посреди кубрика и не знаю, что мне делать — все спокойно ко сну готовятся, топают в гальюн в одних трусах, белье расправляют, а я даже не знаю, где моя койка. На всякий случай стал я раздеваться и складывать одежду в свободный рундук.
Наконец ко мне подходят два угрожающего вида дембеля.
— Что, растерялся? — неожиданно ласково спрашивает Сэм, командир отделения.
— Ага, — чуть ли не всхлипываю я.
— Тогда — на! — цедит Ришат, который в считанные дни должен «дембельнутъся».
В моих руках оказывается ремень с новенькой бляхой.
— Почисти быстренько, сынок, и давай спать ложись, — Сэм зевает и направляется к койке.
— Не буду, — говорю я и удивляюсь собственному кретинизму.
Сэм останавливается.
— Не будешь?! — изумляется Ришат. — Почему?
— Потому что если я сегодня это почищу, то завтра буду чистить гальюн зубной щеткой. А я не хочу, — я чувствую себя очень храбрым, но уже покойником.
— Во мудак! — говорит Сэм, переглянувшись с Ришатом. — У нас ведь и гальюна-то своего нет, кто ж тебя чистить-то его пошлет. Ты где этого набрался?
— Все равно не буду! — Я уже практически ничего не соображаю от страха и несу всякую околесицу: — Я вот что вам скажу: хотите меня бить (они снова переглянулись) — бейте, но учтите: если я до чьего-нибудь горла доберусь — не отпущу.
— Ты это... — Ришат с трудом выдергивает из моих немеющих рук ремень. — Не осли! Бляху почисти и спать ложись, душитель. Кто тебя тут бить станет, кому ты нужен-то на х...й? Хотя, конечно, если не почистишь — будут проблемы.
— Ну! — подтверждает Сэм. — Сам же летёха тебе и впердолит по самые гланды...
— Летёха?.. — теряюсь я (летёхой называли начальника, причем даже потом, когда он дослужился до капитана). — Врешь, он дедовщины не допустит!
— Ну точно мудак! — сплевывает Ришат и, махнув рукой, отправляется спать.
Сэм тоже уходит, а я остаюсь один посреди чужого и страшного кубрика. Когда все наконец укладываются, я выбираю себе свободную койку и, быстро расправив влажное белье, бегу к стеллажу с музыкальными инструментами. Там, дрожа от предчувствия беды, я выбираю себе самую тяжелую дюралевую подставку от большой тарелки, которая в сложенном состоянии похожа на дубинку, и юркаю с ней в обнимку под одеяло.
Сжимая подставку, я жду злющих дембелей, которые вот-вот придут меня бить. Я уверен, что не засну всю ночь, и тут же отрубаюсь.
Просыпаюсь я оттого, что понимаю: надо мной склонилась чья-то стриженая башка. Сразу все вспомнив, я вцепляюсь в шею нависшему надо мной и изо всех сил принимаюсь ее сжимать.
Раздается свистящий хрип:
— Ты что?! Отпусти, сука!!!
Но я со страху все сильнее сжимаю пальцы. Хрип переходит в визг, потом в кашель, и, наконец, я получаю страшный удар в глаз. Руки мои непроизвольно разжимаются, и я куда-то проваливаюсь. Последнее, что я слышу, — мой внутренний голос, который издевательски интересуется:
— Что же ты, лопух, про подставку-то забыл? Эх...
Прихожу в себя очень быстро — Фалишкин поливает меня из чайника, громко смеясь. В кубрике горит свет, на койке напротив — всхлипывающий Меря держится за шею. Вокруг него стоят все остальные и покатываются со смеху.
— Ты что, ебанулся?! — орет Меря. — Ты чего на людей-то бросаешься?
— Скажи спасибо, что он тебя этой хуевиной не ебнул! — гоготал Фаля, показывая на подставку.
Я ничего не понимаю, и у меня очень саднит глаз... Все до конца выясняется только на следующий день. На утреннем осмотре Меря рассказывает начальнику страшную историю о том, как ночью он услышал мои крики. Выяснив, что я кричу во сне, он решил разбудить меня, чтобы я, в свою очередь, не перебудил всю команду. Но оказалось, что я не только не спал, но и поджидал его с целью нападения... В результате он был вынужден применить силу, что его и спасло от неминуемой смерти. Понизив голос, Меря советует начальнику как можно скорее избавиться от «этого психа», поскольку теперь за порядок в оркестре лично он не даст и ломаного гроша.
Начальник безмерно удивлен. Поэтому он задает очень важный вопрос:
— Ну а почему у него бляха не почищена?
— Так товарищ старший лейтенант! — выходит из строя Сэм. — Я ему вчера пятнадцать раз сказал, чтобы почистил, а он — не буду! Вот и Ришат подтвердит...
Взгляд начальника становится зловещим. Он смотрит на меня, как на диверсанта, обманным путем проникшего в секретное хранилище. «Так вот вы какой, воспитанник Барковский», — казалось, говорят его серые бдительные глаза.
— Так это была моя бляха? — упавшим голосом спрашиваю я.
— А чья, шизила?! — возмущенно кричит Ришат и выразительно смотрит на начальника.
Мне становится намного легче. Несмотря на то что начальник приказывает мне отдраить Ленинскую комнату.
А вечером я — само дружелюбие. Сэм заглядывает в каптерку и, одобрительно посмотрев, как я надраиваю свою бляху пастой ГОИ, кидает мне еще два ремня с плоскими «дембельскими» бляхами:
— Хорошо у тебя получается... Наши тоже почисть!
Есть, конечно, люди, которые воспринимают службу всего лишь как неизбежное зло. Которое рано или поздно кончится, как зубная боль. Им приходится сложней всего — ведь они искренне не понимают, зачем им вся эта военная премудрость, если они — Музыканты. Поэтому среди них — либо «Швейки», либо откровенные «тормоза».
В нашем оркестре таким Швейком был трубач Саша Соколовник. Саня был очень хорошим трубачом, солистом. И в армию он попал только потому, что на беду свою был здоров. К тому же он учился в консерватории, а это учебное заведение военной кафедрой не обладало. Сашина мама нашла нашего начальника совершенно случайно, познакомилась с ним в совершенно неофициальной обстановке и потому считала его чем-то вроде приятеля. Мучая его звонками и просьбами «поберечь Санечку», она в конце концов довела начальника до совершенного бешенства, и он стал прятаться от нее, как черт от ладана.
Однажды Саня в три часа ночи появился перед рубкой дежурного по училищу в столбе лунного света. Он был в домашних шлепанцах, парадной форме и теплом махровом шарфике. Сипло спросив у онемевшего от такой наглости капитана первого ранга: «Простите, вы не подскажете, где тут выход? А то я заболел и мне срочно надо домой!», Саня ужасно недоумевал, почему злой кап-раз бросился звонить начальнику домой и требовать его немедленного прибытия в училище, да и вообще вел себя грубо и устроил целый скандал...