Это поняли все, кроме Чучи. Поэтому при исполнении песни, не забывая хлобыстать тарелками, он играл целый спектакль — закатывал глаза, мотал головой, улыбался и, наоборот, морщился — в тех местах, где, по его мнению, требовался особый драматизм. При этом он орал громче всех, и после двух-трех дублей Леша стал хвататься за сердце. Он, конечно, мог бы приказать Чуче не петь. Но тогда в самый ответственный момент расстроенный Чуча мог бы сломать всю сложную геометрию наших рядов и уйти, например, поплакать в сторонку в разгар выступления. Занять его игрой на инструменте — тоже не выход: в отличие от духовиков, «тарелочник» может и петь, и играть одновременно. И тогда Леша придумал блестящий ход — он поручил Чуче шумовые эффекты. Изъяв у флейтиста Мамедова палехскую свистульку, обреченную на продажу после использования в концертной программе (шум птичек в польке «В Павловском лесу» Штрауса), он передал ее Чуче.
— Допустим, действие происходит в лесу. Будешь обеспечивать шум леса, — сказал он ласково, рассчитав, что Чуча вряд ли сможет одновременно играть на тарелках и свистеть в свистульку (которую все-таки надо придерживать).
Леша был уверен, что полностью решил проблему, заняв Чучин рот. Но не тут-то было. Немного помучившись и не выдув из свистка ни одного более-менее слышного звука, Чуча в перерыве забежал за трибуну и через несколько минут появился, заливаясь птичьими трелями и одновременно лупя в тарелки. Свистулька крепко держалась у него во рту, замысловато прикрученная к ушам полинялой резинкой от трусов.
Леша прикрыл глаза. Оркестр рыдал от смеха. Старшина Першинин подошел к Чуче и спросил, утирая слезы:
— Из трусов вынул?
— Угу, — счастливо мотнул головой тот.
Намертво прикрученная свистулька присвистнула.
— А трусы где? — поинтересовался Першинин.
— А вон, — кивнул Чуча, свистя, — на трибуне положил...
— Молодец, — сдерживаясь, проговорил старшина. — Смотри, чтоб французы не попятили — казенное ведь белье...
— Сними резинку, Сережа... — упавшим голосом произнес Леша. — Лучше пой.
После репетиции нас отвезли в отель и разрешили познакомиться с местными достопримечательностями. Мы с Толиком тут же отправились в «Тати» — огромный магазин на соседней улице. Еще дома мы слышали это название — все русские рано или поздно набредали на эти магазины, торгующие дешевыми шмотками и ширпотребом.
Войдя, мы тут же наткнулись на отдел женского белья и застыли, потрясенные. Прямо перед нами стоял манекен, облаченный в соблазнительный комбидресс. Такой фасон мы видели впервые в жизни и, конечно же, отнесли наличие застежки на самом интимном месте к сексуальной распущенности француженок.
— Совсем ох...ели, империалисты проклятые, — процедил Толик. — Может, жене взять?..
— Я не рискну, — отказался я. — Это, по-моему, неприлично.
— Ну! — согласился Толик. — Лифчик, там, еще куда ни шло... А это х...ня какая-то... Еще обидится на х...й!
— Извините... — раздался за нами голосок с трогательным акцентом.
Мы обернулись. Перед нами стояла девушка, она нерешительно улыбалась.
— Я случайно услышала русскую речь... (Толик покраснел.) У меня такая... проблема, вы извините. У меня русские корни... И в Москве живет дядя... Он просил меня достать... — Она развернула какую-то бумажку. — Вот... Свечи для... «Мо-скви-ча». Я объехала все автоцентры... «Рено», «опель», «мерседес»... Никто не знает, какие они должны быть... Вы не знаете?
Мы поскребли затылки и переглянулись.
— Нет... — грустно сказал я. — У нас нет машин, и мы не знаем. Простите. «Экскузе муа...»
Девушка покраснела и закивала головой:
— Да, я понимаю... Извините, я вас отвлекла, извините, ладно? — Она повернулась и исчезла.
— Мудаки, — резюмировал Толик.
— Почему? — не понял я.
— Это же яблоко! — Он хлопнул меня по плечу. — Яблоко в пустыне! К двум русским мудакам в центре Франции подходит девица, которая говорит по-русски! У этих засранцев полные чемоданы водки, икры и пластинок! А они упускают ее просто так, даже не спросив — как дела?
Сказать было нечего. Мы еще немного повздыхали и отправились прицениваться дальше. Но фортуна была к нам благосклонна, и уже через десять минут мы вновь встретили ту самую девушку. Причем она подошла к нам сама.
— Ради Бога, простите! — сокрушенно сказала она. — Я так перед вами виновата!
Мы недоуменно переглянулись.
— Я только что прочитала в газете, что вы из русского оркестра, который приехал только сегодня ночью! А я тут же стала вас отвлекать! Простите! Простите!
Успокоив девушку, мы выяснили, что зовут ее забавно — Саня. Санина бабушка была угнана во время войны во Францию, и ей удалось остаться тут и после ее окончания. Грянувшая перестройка позволила Саниной семье восстановить все родственные связи, съездить на историческую Родину и быстро убедиться в мудрости бабушкиного выбора.
Выясняя все это, мы незаметно переместились в небольшой уличный кабачок, где с радостью приняли предложение Сани выпить пива. Предложение это было омрачено лишь одним: она спросила, какое пиво — темное или светлое — мы предпочитаем пить в это время суток. Поскольку до этого момента мы не знали, что пиво бывает не только «Жигулевским», а еще и темным или светлым — мы замялись. Тогда Саня заказала нам и того и другого.
В ответ мы рассказали ей о нашем житье-бытье, возможно, допустив несколько непатриотичных пассажей.
Через час, изрядно повеселевшие, мы вернулись в отель — готовиться к выступлению. Наши карманы грел номер Саниного телефона, а умы — ее обещание заехать за нами в воскресенье и отправиться в Рубе — «город магазинов» на границе с Бельгией.
В автобусе, везущем нас на стадион, Толик громко рассказывал невероятную историю нашего знакомства и доказывал, что это самое настоящее «яблоко в пустыне». А я тем временем тихо расспрашивал трубача Красулькина (единственного среди нас автолюбителя) о таинственных признаках свечей для «Москвича», столь недоступных для автоцентров именитых марок.
Наше выступление было триумфальным. Недавний путч в России вызвал у французов взрыв интереса к России вообще и к нам в частности. Зрители встречали каждый наш номер громом оваций. А уж исполнение песни «Ка дэ Русселль» в русской транскрипции вызвало просто рев и тайфун эмоций. К тому же, как оказалось, Чуча на репетиции охрип, поэтому исполнение было и впрямь безупречным.
Оркестр закидали цветами, Леша был зацелован до полусмерти, а Першинину вручили четыре ящика пива в подарок от возбужденной публики. Кстати, куда делось это пиво, никто не знает до сих пор.
Мы были счастливы. Во многом наш успех был неожиданным для нас самих, поскольку, когда представилась возможность сравнить наши инструменты и форму с тем, чем обеспечивались зарубежные коллеги, — мы сильно погрустнели. Впрочем, уровень исполнения русских оркестров всегда был намного выше, поэтому грустили мы в основном представляя, каким недосягаемым он был бы, имея мы все это великолепие...
Счастливые и уставшие, мы, подремывая, вернулись в отель. Небольшое приключение, случившееся с нами по дороге, — Чуча вдруг обратил внимание на одну из тысяч проституток и заорал дурным голосом, перебудив всех и заставив водителя остановиться и достать на всякий случай аптечку, — не могло изменить нашего умиротворенного состояния.
У стойки портье случилось небольшое столпотворение, все разбирали ключи, когда раздался голос:
— Мсье Брошин! Мсье Барковски! — естественно, с ударением на последний слог.
Мы с Толиком протолкнулись к стойке, и портье торжественно вручил нам огромную коробку, перевязанную лентой, под которую была засунута открытка. Коллектив возбужденно загалдел: читайте, читайте!
— «Друзья! — громко прочел я, пытаясь унять нехорошие предчуствия. — Вот вам скромный гостинец от Франции. Без нитратов, без КГБ и от чистого сердца! Саня».
Толик дрожащими руками открыл коробку. В мертвой тишине прозвучал голос Палыча: