Последние слова Виталий Моисеевич произнес тихо, грустно. Что-то изменилось в нем неуловимо. Я хотел спросить, но не успел. Собственно, я даже еще и не сформулировал: а что же хочу я спросить?
Хилькевич посмотрел мне в глаза и сказал:
— Я слышал шаги.
— Шаги?
— Да, шаги. Иногда в наших залах слышны шаги. Знаете, что это означает?
— Н-нет, — ответил я. Отчего-то мне стало не по себе. Как будто сквозняком потянуло...
— Шаги в пустых залах слышны незадолго перед смертью кого-либо из старых сотрудников.
Я хотел что-то сказать... Господи, что же я хотел сказать? Я хотел сказать что-то, но вдруг засвистел чайник. Чайник засвистел, Виталий Моисеевич вздрогнул... Вздрогнул, встрепенулся и сказал с улыбкой:
— Нуте-с, вот и чаек. А то я вас совсем по-стариковски заморочил. Давайте пить чай... Вот только сахар у меня весь вышел.
Долго мы еще сидели и пили несладкий чай, и старый книгочей рассказывал, рассказывал, рассказывал. О Библиотеке, о книгах, о сотрудниках... Я не записывал и, разумеется, многое забыл. О, как много я забыл... Прощаясь, я попросил разрешения зайти к Хилькевичу в Библиотеку. Да, конечно, согласился он, буду весьма рад... обязательно приходите. Я вам много интересного смогу показать. И с интереснейшими людьми познакомлю.
Позвонить старому книгочею я смог только спустя неделю. Раньше не давала работа. Я позвонил, договорился о том, что зайду завтра.
А назавтра... Назавтра в назначенный час я вошел в вестибюль Публички, свернул в коридор и сразу же встретился глазами с Хилькевичем. Улыбающийся, веселый Виталий Моисеевич с иконостасом орденов и медалей на груди смотрел на меня из черной траурной рамки на белом листе ватмана. Текст под фотографией сообщал, что вчера на рабочем месте скончался старейший сотрудник Библиотеки Виталий Моисеевич Хилькевич...
ТЕАТРАЛЬНЫЕ БАЙКИ
Когда служил я на театре...
...В ту пору, когда я служил на театре... Старые русские актеры, особенно дореволюционной школы, всегда говорили именно так: «Я служил на театре...» Теперь этот речевой оборот подзабылся, из употребления вышел... А жаль! Жаль. Но, хоть и забылись слова, дух театральный не умер. Если «столкнулся» человек с театром, поработал на сцене или всего лишь рядом с ней — он душой с театром навсегда. Проходят годы, десятилетия, но вдруг (вдруг ли?) человек произносит фразу:
— В ту пору, когда я служил на театре...
...В нашем Агентстве работают люди самых разных профессий: журналисты, бывшие сотрудники милиции и госбезопасности, военные, педагоги. Есть у нас даже фотомодель... И бывший драматический актер. И бывший театральный критик.
Вы уже поняли?.. Ну, конечно, вы уже поняли. Совместное со-су-ще-ство-ва-ни-е актера и критика в одном коллективе — это нечто. Однажды, во время празднования Нового года, нам даже пришлось их разнимать. При всем при том, что мужики-то оба нормальные... до тех пор, пока речь не заходит о театре.
Володя Соболин за шесть лет служения Мельпомене сменил семь разных театров. Рассказывая об актерском прошлом, склонен немного (чуть-чуть, слегка, до размеров пирамиды Хеопса) привр... э-э... увлечься. Но — повторюсь — несильно. Просто из Володиных рассказов следует, что с Товстоноговым, Розовым и Уильямом Шекспиром он на короткой ноге. С кем-то из них водку пил, с кем-то просто по корешам...
А Сергей Всеволодович Качевский прямой антипод Соболина. Никому никогда не придет в голову назвать Сергея Всеволодовича Серегой. Он курит трубку, носит шейный платочек и даже к инспекторам ГАИ обращается: «...Э-э-э, голубчик». Инспектора смущаются, понимают, что остановили Великого Человека. После этого следует очень робкое замечание и пожелание счастливого пути. Честное слово. Сам однажды был свидетелем... Сергей Всеволодович тогда повернул на перекрестке из правого ряда налево, проигнорировал всех остальных участников дорожного движения как попутного, так и встречного направлений. А заодно и трамвай. Скрипели тормоза, гаишник с озверевшим лицом мчался наперерез, размахивая полосатой палкой... Потом стал застенчив. Смутился. Я, помнится, тогда у Качевского спросил:
— Сергей Всеволодович, а вы правила дорожного движения когда-нибудь читали?
— Э-э... понимаете ли, голубчик... я пытался. Но не смог... с драматургической точки зрения весьма слабо написано... Думаю, что даже весьма приличный режиссер... хотя где нынче приличные режиссеры?.. даже приличный режиссер на этом... э-э... материале... не смог бы поставить что-либо... э-э... достойное. Не так ли, голубчик?
Я не нашел, что на это ответить. Зато понял, почему «Запорожец» Великого Человека похож на снимок с плаката «ГАИ напоминает».
Разумеется, сосуществование двух таких разных по взглядам и темпераменту служителей Мельпомены было чревато нюансами.
Однажды, во время застолья по случаю... впрочем, я уже и не помню, по какому именно случаю... В общем, тогда захмелевший Володя начал вспоминать театральную молодость. Он, захмелев, всегда ее вспоминал.
— В ту пору, когда я служил на театре... — начал он.
— Где, простите, вы, Владимир, служили? — поинтересовался Качевский, аккуратно накалывая на вилку маринованный грибочек.
Володя гордо поднял подбородок и ответил:
— На театре, Сергей Всеволодович, на театре... Вы слышали такое слово?
— А... да, да. Театр умер, — сказал Качевский, хлопнул рюмку водки и закусил грибком. На его лице была написана скорбь.
— Возможно, но зато театральные крысы, .называемые также критиками, живы. Так вот... когда я служил на театре, не буду уточнять, какой «театр я имею в виду, он слишком известен, — так вот, устав от больших и серьезных ролей...
— Как то: Гамлет, — вставил Качевский, — король Лир и Чебурашка.
— ...и серьезных ролей, я попросился у режиссера, имени которого я опять же упоминать не буду — оно слишком известно...
— Не Пупкин ли Пердалион Иваныч? — поинтересовался критик.
— ...оно слишком известно, чтобы трепать его, я попросился отдохнуть. Съездить с ребятами на «выезд», в глубинку. В Новгородскую губернию куда-нибудь. Где белые лежат снега, где сугробы, и воздух звенит от тишины. А ели стоят...
— С похмелья у некоторых... э-э-э... актеров... в голове, бывает, действительно звенит.
— ...а ели стоят неподвижные. Лапы в снегу... Долго уговаривал режиссера. Он меня, разумеется, не отпускал. Играть-то, сами понимаете, некому... Но все же уговорил. Включили меня в труппу выездную. А труппы на «выезд» сколачивали небольшие: пяток актеров, монтировщик, он же осветитель и радист, и администратор — она же костюмер. Таким образом экономили на суточных. Правда, нам доплачивали по полставки за совмещение.
Великий критик вздохнул и сказал негромко, но так, что услышали; все:
— Боже! А кто же зрителю доплатит за пытку смотреть весь этот... э-э-э... кошмар?
Он скорбно покачал головой и налил себе рюмку водки. Соболин замер на миг, но потом продолжил:
— На выезд мы выбрали классику, «Кота в сапогах». Потому что в этом спектакле можно обойтись минимумом актеров и декораций. В общем, собрались и поехали. Но сначала вышла некоторая заминка с погрузкой в поезд... Состав отходил с Московского вокзала, а театр наш находился совсем рядом. Поэтому в голове нашей администраторши созрел гениальный план: отправиться на вокзал, нанять носильщика и подвезти все наше барахлишко прямо к вагону. Декораций и бутафории хоть и немного, но тем не менее набралось: костюмы и разборные конструкции, превращающиеся на сцене то в плетень, то в шалаш Жака в лесу, в трон, в скамью, в дерево и т. д. На театральном жаргоне такие конструкции называются «дрова»... «Дров» набралось прилично плюс две огромные алюминиевые кастрюли. Мы в них барахлишко сложили, а по ходу дела они в спектакле играли роль котлов: в них кровожадный Людоед пытался сварить несчастного Жака.
Итак, администраторша ушла за носильщиком, труппа сидит ждет. Полчаса до отхода поезда, двадцать минут... десять... Нет администраторши! Беда. Наконец она прибегает, вся в слезах. «Ну что? Где носильщик?» — «Не хотят везти... заряжают бешеные деньги». И мы помчались. Прохожие на Лиговке смотрели на нас, навьюченных «дровами», кастрюлями, сумками, с некоторым, мягко говоря, изумлением.