Сталин, когда этот доклад прочитал на заседании Совета по эвакуации, прошел мимо нас, а мы сидели за длинным столом, и каждому, начиная со Шверника и заканчивая мной — так как я был моложе других, смотрел прямо в глаза, а потом сухо сказал:
— Страна даст вам время для того, чтобы народное добро вывезти. За каждую минуту будет людской кровью заплачено. Вы знаете цену, если вы не успеете.
Мы успели. Что смогли, то успели — за исключением тех заводов, которые уже были в руках немцев. Потом уже в 1944 году нас всех за это наградило правительство. А больше про войну мне особо рассказывать нечего. Я пару раз просился на фронт — хотя бы с нашими частями, которые протягивали железнодорожное полотно, но мне сказали — нельзя, так что все мое участие в боевых действиях свелось к тогдашней разведке под Джалайнором в дни инцидента на КВЖД.
Честно говоря, не люблю я про военные годы рассказывать, потому что фронта не видал даже издали, и от этого всю жизнь у меня есть чувство какой-то неполноценности. Вроде здоровый мужик — с руками-ногами, с детства тяжелых работ не боялся, вон по сей день есть у меня билет кочегара, полученный в молодости, а на фронт меня не пускали. Мол, ты же коммунист, должен все понимать. А все равно родные и знакомые косились на меня после этого. Мол, раз монгол — обязан скакать, обязан в бою шашкой рубать или на худой конец стрелять вдаль из лука, ежели господь силой обидел. Легче мне стало уже после войны, когда я снова с моим сватом Борисом увиделся.
Я его след чуток потерял, когда его отовсюду погнали — и из наших наркоматов, и с поста министерства культуры. Был он тогда поднадзорный и пораженный в правах, работал сперва тапером в кинотеатре, а потом в школе сторожем. Затем уже ему разрешили быть в школе учителем, преподавать литературу и русский язык, а еще географию. Затем стал он школьным директором, а когда наступила война, пошел добровольцем на фронт. Офицером, конечно, раз он уже был офицером у белофиннов. Только из-за этого же его в войска не пустили, и он наших курсантов учил артиллеристской премудрости — где по идее расположены батареи противника, чтобы вести контр-батарейную борьбу. Ну, учил он их, учил, пришли как-то к нему на урок проверяющие, тоже послушали и удивились, ибо в обычном курсе про все эти хитрости не было. Сват и сказал им, что как правильно он не знает, а знает лишь, как его учили в учебке во Франции, когда он был в Иностранном корпусе прапорщиком, а потом еще были курсы по переподготовке, когда он стал артиллеристским капитаном у фиников. Собственно, ничего особенного — просто он помнил, как французы и финики, а верней их немецкие учителя, учили его обустраивать позицию. Стало быть, он всего лишь искал на карте позицию, сходную с той, которая понравилась бы французам иль финикам, и предлагал курсантам по ней чуток пострелять. Для очистки совести. Тогда-то ему и сказали, что ученики его на фронте прославились, ибо вели контрбатарейную борьбу с фашистами лучше обычного, и поэтому командование решило, что забирает его в артиллеристскую фронтовую разведку. Раз ученики хороши, то чего уж их учителю в тылу пропадать?
А когда привезли его на фронт, то он опять стал «социально чуждым» и для всех поднадзорным, или, как тогда говорили, «груз сто». «Груз двести» — был мертвый, «груз триста» — раненый, а вот он был «номер сто», то есть «пассажир» хоть и наш, а по «накладной» — хуже убитого. Редко кому на фронте такая литера выпала, и хуже нее не придумать. Так что и сват мой тоже провел всю войну — хоть и вроде рядом с войной, а войны сам ни разу не видел. Даже личного оружия ему там не выдали. Очень он переживал после этого, так что когда услыхал, что на войне я тоже ни дня не был, то очень обрадовался, мол, нашел родную душу. Ибо нехорошо монголу в дни войны да ни дня не воевать, да ни разу не выстрелить.