В газете при каждом брежневском бенефисе поперек первой полосы ставили групповую фотографию с места события. Последний раз это было меньше, чем за год, до смерти Брежнева и за месяц с небольшим до смерти Суслова. Как обычно, полосу подписали в печать вечером в понедельник. Тут же набили матрицы и увезли в аэропорт, откуда самолетами их отправляли в города, печатавшие местные тиражи. Московский тираж гнали в ночь на вторник, но к читателям он попадал только в среду. Поэтому на местах уже ничего нельзя было исправить, а в Москве утром во вторник еще можно было в авральном режиме переделать что-то вопиющее. Правда, пустив под нож сотни тысяч забракованных разворотов.
Однажды Роза Сафарова обнаружила, что в подборку неизвестного Бабеля попали рассказы, уже напечатанные в книге Кемеровского издательства. Но ответственный секретарь Валерий Горбунов только хохотнул:
— Если в Кемерове будет восстание, мы его подавим!
Но наутро после кремлевского торжества в редакции было не до смеха. На первополосном снимке во весь рост шпалерой стояли самые главные начальники, а на переднем плане длинный и тощий Суслов, изогнувшись, старательно прикалывал полный комплект наград надутому пятижды Герою. Этот ритуал потребовал от немощного Суслова такой невероятной концентрации воли, что его брюки, лишившись неусыпного контроля, сползли ниже некуда и штанины гармошкой лежали на полу. Сомнений не было: за чужие брюки отвечать пришлось бы собственной головой. Поэтому готовый тираж уничтожили, фотографию подрезали снизу, полосу заново отматрицировали и опять запустили печатные машины. Чтобы москвичи могли любоваться бравым видом своих боссов. А если где-нибудь в Кемерове будут хохотать над немощными старцами, то на здоровье: в Кремле этого смеха все равно никто не услышит.
Это покуда присказка. А вот и сказка. Для развала диссидентского движения на Лубянке упорно добивались публичного покаяния от сломленных арестантов. Обычно эти исповеди из-под палки — показывали по телевизору. Естественно, в записи, не предъявляя ни сценаристов, ни режиссеров, ни суфлеров. Но гораздо чаще шли в ход сокрушенно-обличительные письма, публикуемые в газетах, потому что тут не нужно было предъявлять не только кукловодов, но и саму куклу.
В начале 1977 года “Литературная газета” напечатала “письмо в редакцию” Александра Петрова (Агатова), озаглавленное “Лжецы и фарисеи”. “Бывший член Союза писателей”, как аттестует он себя, а ныне зэк наконец-то, как говорится, нашел время и место, чтобы заклеймить остающихся пока на свободе коллег-диссидентов по отработанной схеме: “Нет, не чисты их помыслы, одолевают их честолюбие, эгоизм, гордыня…”. Главной мишенью автор письма выбрал Александра Гинзбурга, руководившего Фондом помощи семьям заключенных, которого для подначки называет писателем в кавычках: “Так вот, этот “писатель” весьма неразборчив в своих связях с женщинами, как, впрочем, и Юрий Орлов, который женат уже в третий раз…”. Конечно, если обоих посадить, то их связи с женщинами сразу упорядочатся.
Но за что сажать? А вот хотя бы за это: “Юрий Орлов, который сам рвется в лидеры “диссидентов”, не раз высказывал свое недовольство тем, что Запад говорит в основном о Сахарове, в то время как “нам с Аликом (то есть Орлову и Гинзбургу. — К.С.) приходится тянуть всю работу”.
В таком виде письмо Александра Петрова (Агатова) в ночь с понедельника на вторник было отправлено в матрицах на периферию, а утром во вторник легло на столы сотрудников редакции в пахнущих свежей краской экземплярах московского тиража. И тотчас все схватились за голову — кто с ужасом, кто с тайным восторгом. И у каждого был один и тот же вопрос: чьи это инициалы стоят в скобках?
Выбор невелик: или того, кто писал письмо, или того, от чьего имени его писали. Но в любом случае это не был Петров (Агатов), согласившийся в конце концов подписать чужой текст.
Вся страна читала его с жутким проколом. Но если бы в Кемерове началось восстание, его подавили бы без нас. А тираж для Москвы отпечатали заново, заменив в скобках К.С. на А. П.-А.