Перед каждым съездом в редакции перетряхивали списки участников первого, горьковского съезда 1934 года, прикидывая, кто бы на этот раз мог поделиться драгоценными воспоминаниями о том, как все замечательно начиналось. Гонять по кругу одних и тех же рассказчиков надоело, а других через сорок, тем более пятьдесят лет взять было неоткуда. Действующий корпус мемуаристов истаивал на глазах.
Еще лет за десять до Чернобыля перебирали окружение Горького — ну хотя бы какое-нибудь незатертое имя надыбать. Вдруг у кого-то срывается с языка:
— Анна Караваева! Вот о ком забыли!
— А разве она жива?
— Жива ли, неизвестно, — пытается пошутить, оправдывая фамилию, Костя Черный. — Но раз некролога не было, и не мертва.
Ни жива, ни мертва, значит.
Делать нечего, отправляюсь с диктофоном к забытой богом и людьми Анне Караваевой. Она плохо видит, и то лишь одним глазом. Поэтому усаживает меня сбоку, как за школьной партой, профилем к профилю. Долго собирается с мыслями о первом съезде и наконец размеренно и торжественно произносит:
— В зал вошел высокий, мудрый Горький.
Жду продолжения, а его все нет и нет. Тянется минута, другая, третья… Выдержав мхатовскую паузу, Анна Александровна, как эхо, повторяет:
— И вот вошел высокий, мудрый Горький.
Вечерело. В комнате стало темнеть, но старая писательница этого даже не замечает. Припадая на переднюю лапу, из угла к нам заковылял смертельно соскучившийся кот. Хозяйка не столько увидела, сколько почувствовала его приближение и очнулась:
— К нам пришел высокий, мудрый Горький.
В отличие от Анны Караваевой Леонид Леонов мог много чего порассказать и о Горьком, и о горьковском съезде, но к нему нельзя было подступиться. И тут в редакции появился молодой человек, который стал уверять, будто все литературные корифеи от Риты Райт до Арсения Тарковского только и ждут, чтобы он их записал.
— Может, и Леонид Максимович?
— Само собой!
Попытка не пытка, и шустрый юноша отправился на интервью. По расчетам, он еще и до места не добрался, а возмущенный Леонов уже звонил заместителю главного редактора Евгению Алексеевичу Кривицкому, чтобы сообщить, что с порога прогнал нахала. Евгений Алексеевич оторопело повторил фразу, которую буквально раскатал живой классик:
— По-ду-маешь! Пришел фраер в бардак!
Но поскольку Леонид Леонов ощущал себя не только великим писателем, а и властителем дум, он попутно заговорил о недавнем чернобыльском взрыве как неучтенном эффекте форсированного технического прогресса. Евгений Алексеевич в ответ ввернул свежее фольклорное двустишие:
Если хочешь быть отцом,
Оберни его свинцом.
Слово за слово, и Леонид Максимович согласился, что хорошо было бы открыть глаза человечеству на отнюдь не радужные для него перспективы. Конечно, без паники, осторожно, легкими прикосновениями. Бить в рельсу, как от невинного предложения писать “заяц” через “е”, никто бы теперь, когда пахну’ло апокалипсисом, даже Леонову не позволил, а сам он так первый. Евгений Алексеевич не без витиеватости заверил, что в редакции работают не одни фраера и каждый готов помочь писателю оформить его мысли. Леонид Максимович пообещал подумать.
Думал он дня два. А через два дня ему понадобилось срочно уехать из Москвы на дачу в Переделкино, но машины на подхвате не оказалось. И Леонов позвонил в газету, чтобы предложить бартер: мы высылаем ему машину, а он диктует нам заметку о Чернобыле и о Горьком — аккурат к съезду писателей.
Тут же я схватил магнитофон и рванул к Никитским Воротам — на пятачок, где сошлись церковь Вознесения, в которой венчался Пушкин, шехтелевский особняк, в котором жил Горький, и современная башня, в которой квартировал Леонов. Открыл мне сам хозяин. Объяснил, что квартира на сигнале, набрал телефон охраны, дал отмашку, и мы вышли. В машине извинился, что по пути придется заехать в сберкассу. К окошку стояло человек пять. Мы пристроились в хвосте.
— Конечно, я мог бы и без очереди, — тоном заговорщика начал он, — все же, знаете, Герой, депутат и прочее, — и, сжимая-разжимая жилистые кулаки, неожиданно закончил: — Но этого не любят, могут побить…
Я не стал возражать, хотя не сомневался: если уж дойдет до драки, то побьют как раз того, кто добросовестно отстаивает свою очередь.
Покатили по Новому Арбату мимо зеленого островка посреди улицы. Деревья, если они посажены правильно, если им не нужно высвобождаться из тени, тянутся вверх как по ниточке, а тут они почему-то заваливались в разные стороны.
— Пьяные люди сажают пьяные деревья, — припечатал автор “Русского леса”.