— У вас лежит рецензия на мою книгу, — эхом отзывается он и слово в слово повторяет придуманную за него реплику.
Был случай, когда от отчаяния я звонил даже Борису Полевому, прекрасно зная, что он враждует с нашим главным и наверняка отыграется на мне. Но накатил юбилей Николая Островского, а у Полевого была козырная байка о негре, который называл себя Павкой Корчагиным. Признаться, из подобных сюжетов мне гораздо больше нравится рассказ Карена Степаняна о своем однокласснике, которого звали Пятилетку — в четыре года. Правда, по-армянски. Но юбиляром был не Карен, а Николай Островский. И я попросил к телефону Бориса Полевого. Он меня выслушал, чтобы рубануть наотмашь:
— Об Островском я уже написал для “Правды”.
— Но, может, — заикнулся я, — вы напишете и для нас?
— С одного бычка две шкурки не берут, — фыркнул автор “Повести о настоящем человеке”.
Не удалось мне подвигнуть и Николая Тихонова на статью о Маяковском.
— О Маяковском я уже все написал, — отрезал Николай Семенович.
За Алексея Суркова вступилась возмущенная секретарша:
— Оставьте старика в покое!
Как за последнюю надежду, ухватился я тогда за телефонный номер Роберта Рождественского. Звоню.
— Он в Аргентине. Будет дня через три…
— Сейчас как раз подлетает к Москве…
— Пока еще едет из аэропорта…
— Приехал, но лег отдохнуть…
Наконец трубку берет Роберт Иванович. Говорит, что сегодня прилетел из Аргентины, а послезавтра улетает на Филиппины.
— И вообще, — сообщает доверительно, — прозу я пишу очень трудно.
Обзвонив теперь десятка два писателей, которым редакция могла бы поручить выступление о Ленинской библиотеке, я ровным счетом ничего не добился. Наши корифеи либо отсутствовали напрочь, либо не могли оторваться от романов, стихов и пьес, либо ни за что не соглашались на наши сроки, а других сроков у нас не было.
Это была катастрофа. И Костя Черный сообразил:
— Звони сам Мариэтте Шагинян. Если она не отключила слуховой аппарат, то снимет трубку. Тогда не давай ей опомниться, не жалей ни лести, ни пафоса…
Медленно набираю номер. Мариэтта Сергеевна сразу поднимает трубку и с легкостью соглашается все сделать к понедельнику. Такого чудесного спасения я больше не помню.
Утром в субботу звонит мне домой Константин Багратович Серебряков. Он раздражен до крайности. Он ведь предупреждал, что у него совсем другие планы. Но его вызывает к себе Шагинян. Она будет расспрашивать, что можно писать, а что нет. И пока не закончит работу — его не отпустит.
В понедельник Мариэтту Сергеевну срочно увозят в больницу, но статья готова. Константин Багратович разрывается между редакцией и Кремлевкой. Пока он в больнице, с ним нет связи. Когда он в редакции, у него нет связи с Мариэттой Сергеевной. Из-за этого в тексте нельзя ничего ни прояснить, ни поправить. Может, оно и лучше. Хотя до сих пор помню из ее рассказа, что в Румянцевской библиотеке на столах перед каждым читателем стояли стаканы, а в них — пачки карандашей. И как редактор терзаюсь: наверно, все-таки не пачки, а пучки.
…Серебряков переживет легендарную старуху, но будет ее постоянно вспоминать. На свой юбилей принесет среди разных разностей давнюю телеграмму.
Когда-то газете понадобилось интервью с Шагинян. И Константин Багратович телеграфировал в Дубулты: “Не согласитесь ли дать интервью?”. Мариэтта Сергеевна в трех словах простодушно ответила: “Согласна дать. Приезжайте”.
Редактор в роли генсека
Брежнев умирал долго, а умер неожиданно.
Ну о чем тут было говорить? Все давным-давно переговорено. Мы спускаемся с Мишей Подгородниковым в буфет, стоим в очереди, переглядываемся. Подходит Наум Мар, с чувством произносит:
— Надо пережить и это.
Мы охотно обещаем.
Пока был жив Брежнев, Чаковский считался его фаворитом. Как только тот умер, Александр Борисович созвал редакцию и с легкостью виртуоза открестился от своего благодетеля.
— Нашу близость, — заметил со скромностью и смирением, — сильно преувеличивали. Чтобы пересчитать наши личные встречи, пальцев на одной руке хватит с лихвой.
И несколько раз повторил, что мы потеряли просто доброго, мягкого, располагавшего к себе человека. Как будто не был он почти два десятилетия бог, царь и воинский начальник, а только милый, уютный старикашка.
Следом уже по телевизору Чак энергично и убежденно объяснил, какой стремительный ритуал похорон принят, по счастью, у нас в стране. Оказывается, с последним залпом артиллерийского салюта оркестр на всю мощь врубает государственный гимн. А едва он отгремит, как взвивается бодрый, жизнеутверждающий марш, под который по брусчатке Красной площади лихо печатают шаг войска. И надо, не откладывая, возвращаться к прерванному делу. В общем, генсек умер, да здравствует генсек! Все эти куртуазные телодвижения самого либерального редактора предназначались лично Андропову, который должен был понять, что более пластичного газетчика ему не найти днем с огнем. А значит, нечего и искать.