Между тем в роли негра Харджиев не был одинок. В качестве дублеров Ахматовой мне называли ее сына Льва Гумилева, филолога-германиста Владимира Адмони… Зачем они были нужны ей, нетрудно догадаться. Только переводы давали поэту надежный заработок. В середине 30-х годов Борис Пастернак рассчитал, что переводами он может за месяц обеспечить семью на год. Когда гонорарные расценки упали, на переводы уходило уже два месяца в год. Но десять оставались для прозы. Роман “Доктор Живаго” вырос на переводах. Однако переводил Пастернак как машина. Ни Цветаевой, ни Ахматовой такой темп был не под силу. А договора надо было выполнять.
Да и негры не были внакладе. Анатолий Найман объяснил мне, что никто бы из них не получил в издательстве тех заказов, которые получала Ахматова. Тем более — тех гонораров, которые полагались ей.
Из дневников Давида Самойлова стало известно, что и он подписал больше, чем перевел. Так что по соседству с колхозом имени Ахматовой процветал и колхоз имени Самойлова.
Но в свое время признания Харджиева вызвали резкую отповедь Льва Озерова. Он утверждал, что этого не было, потому что не могло быть. Я позвонил Льву Адольфовичу и спросил, почему он так резко нападает на Харджиева, который всего лишь восстанавливает истину в своем частном случае.
— Это не по-мужски, — отрезал Озеров. — Если ты условился с Ахматовой подписать свой перевод ее именем, это не только твоя, но и ее тайна, а общую тайну выдавать нельзя.
Я уже готов был согласиться со Львом Адольфовичем, как он добавил:
— Один из моих переводов тоже печатается с подписью Ахматовой, но я даже под пыткой не укажу на него.
Нет уж, думаю, лучше как в поговорке: мухи отдельно, а котлеты отдельно.
Потерянное и возвращенное мужское достоинство
— Следующая “Никитские Ворота”, — прохрипело в троллейбусном динамике.
— Это в честь кого же? — заерзал любознательный сосед.
Должно быть, приезжий. Для коренных москвичей Никитские Ворота гораздо старше Хрущева. Правда, при Никите Сергеевиче они стали еще и прозвищем Фурцевой — раз уж та оказалась единственной женщиной в хрущевской верхушке.
Имена московских улиц, площадей, бульваров обыгрывались всегда. Так, рассеянный донжуан из городского фольклора никак не мог вспомнить, кому и где он назначил свидание:
— То ли Софийке на Варварке, то ли Варварке на Софийке?
Было это, конечно, до того, как Софийка обернулась Пушечной улицей, а Варварка — улицей Степана Разина.
Андрей Белый заметил, что при торжестве материализма совершенно исчезла материя: нечего стало есть, не во что одеваться. Тогда же в столице исчезло и множество исконных названий: Божедомка, Пречистенка, Остоженка, Маросейка, Покровка, Рождественка, Воздвиженка, Знаменка…
Логику переименований ухватить было трудно. Скажем, Тверская проснулась улицей Горького в один день с перевоплощением Нижнего Новгорода в город Горький. Но Тверская вела в сторону Твери, а улица Горького уводила от города Горького вбок. По Большой Дмитровке начинался путь на север. Почему-то она стала Пушкинской улицей. Зато Большую Якиманку, уходящую на юго-запад, перекрестили в улицу Димитрова. Может быть, хотели окончательно сбить с толку вражескую агентуру?
В один прекрасный день новое название получил и Большой Знаменский переулок. К этому шло. Сначала сменили таблички на самой Знаменке, и преобразилась она в улицу Фрунзе. Следом Малый Знаменский переулок вогнали в состав улицы Маркса—Энгельса. Затем была взорвана церковь Знамения, давшая старое имя улице и переулкам. Большой Знаменский обреченно дожидался своей очереди. И тут погиб летчик, дважды Герой Советского Союза Сергей Иванович Грицевец.
Наверняка он заслуживал большего: не переулка, а улицы, но это как раз достигалось легко. “Как напишем, так и будет”, — не без основания считали моссоветовские чиновники. Но в улице Грицевца что-то их смущало. То ли звуковая игривость, то ли исчезающая буква: Грицевца или все-таки Грицевеца? А-а, была не была! И шарахнули по всему переулку: улица Грицевец.
Вот так запросто переменили пол не только переулку, но и героическому летчику. Из мужского рода-племени они оба неожиданно угодили в женский.
Но не перевелись еще на свете борцы с произволом, и кто-то из них написал в “Литературку”, ссылаясь на знаменитую статью “Берегите мужчин!”, что мужчин надо беречь не на словах, а на деле. Переулок, куда ни шло, превращайте хоть в шоссе, а от товарища Грицевца (или все-таки Грицевеца?) руки прочь. Ему полагаются брюки, а не юбка. Случись такое недоразумение за кольцевой дорогой, мы бы, пожалуй, тиснули это письмишко — и дело с концом: прокукарекали бы, а там хоть не рассветай, по любимой поговорке Федора Аркадьевича Чапчахова. Но Москву трогать не могли. Не для того первый секретарь Московского горкома Гришин устроил первым замом к Чаковскому своего помощника Юрия Петровича Изюмова, чтобы “Литературная газета” куражилась над гришинской Москвой.