— Горбатова могила исправит.
Ждать пришлось недолго.
Нет танка на Таганке
В сарайчике рядом с Музеем Маяковского на Таганке долгое время обитала легковушка, не принадлежавшая ни музею, ни самому Маяковскому. Это был личный автомобиль старшей сестры поэта, приобретенный на посмертные гонорары за его стихи. Жила она на другом конце города, за Пресненской заставой, но ее шофер квартировал неподалеку от музея и по звонку хозяйки немедленно садился за руль и отправлялся к ней.
Собственная машина Маяковского с мотором в шесть лошадиных сил — большая редкость в раннем советском обиходе — была куплена в Париже в декабре 1928 года и прослужила владельцу меньше полутора лет. В апреле 1930-го на его похоронах она, как ведомая под уздцы боевая лошадь, неотступно следовала за грузовиком с гробом, но до музея, открытого через семь лет, недотянула. И директрисе музея Агнии Семеновне Езерской не пришло в голову, что можно воссоздать ее хотя бы как экспонат. Не хотелось заострять внимание пролетариев на том, что у пролетарского поэта, кроме своих двоих, водилось кое-что еще.
Другое дело — танк с надписью на броне “Владимир Маяковский”. Отправленный на фронт Великой Отечественной, он вскоре был сожжен. Тогда такую же надпись нанесли на броню второго танка, затем третьего. Только четвертый как будто вернулся с войны. И Агния Семеновна не сразу, но крепко надумала разыскать его и взгромоздить на Таганке, рядом с деревянным домишком, в котором жил поэт. За помощью обратилась прямо к маршалу Малиновскому, тогдашнему военному министру. Министр ответил, что просьба запоздала: танки, участвовавшие в боях, уже пошли на переплавку. Агния Семеновна не успокоилась и отправила повторное письмо по тому же адресу. “Мы с вами, Родион Яковлевич, оба коммунисты и понимаем, что молодежь нужно воспитывать на героических примерах”, — настаивала она и предлагала невинную сделку: музею выделяют любой списанный танк, а уж музейщики разрисуют его не хуже, чем на фронте, для пущей важности покорежат корпус и выдадут за машину со славной боевой историей. К чести маршала, он сухо сообщил, что в подобные игры не играет. В итоге у Музея Маяковского не оказалось ни своего автомобиля, даже мемориального, ни своего танка, даже списанного. И сама Агния Семеновна, в отличие от пролетарского поэта, передвигалась по городу, как потомственные пролетарии, пешочком да на общественном транспорте.
В начале 60-х годов в Министерстве культуры собралась юбилейная комиссия, готовившая 70-летие Маяковского. После двух часов, проведенных в маниловских разговорах, члены комиссии расслабились и помягчели. На выходе, любезно придерживая дверь, Константин Симонов пропустил Агнию Семеновну. Шагнув следом, сразу же споткнулся о свой автомобиль, но решил быть галантным до конца и первым делом усадить даму в ее лимузин.
— А где ваша машина, Агния Семеновна? — в недоумении огляделся он по сторонам.
— Я так спешила на это совещание, — сказала она, — что просто не успела ее купить.
Гопкинс и компания, или Изобилие по-магадански
Переводчик Сталина, покойный Валентин Бережков, рассказывал, что на переговоры в Кремль американский посол Аверелл Гарриман, естественно, приходил со своим собственным толмачом. Обычно это был сотрудник посольства господин Болен. Если же Болена почему-то не было, Сталин, предвкушая удовольствие, с невинным видом спрашивал:
— А где господин Болен?
— Болен болен, — неизменно отвечал Гарриман, зная, что его слова вызовут радостное оживление.
У нас в редакции, кажется, не было ни одного Болена, но было целых двое Волиных — Павел Генрихович и Владимир Робертович. Случалось им тоже прихварывать. Тогда на планерке, или в столовой, или в коридоре кто-нибудь обязательно говорил:
— Волин болен.
— А Румер? — не давая опомниться, вклинивался я.
— А Румер… умер, — безотказно выпаливал мой собеседник и только после этого спохватывался: — Да ну тебя!..
Конечно, Залман Афраимович Румер был еще жив и благополучно заведовал нашим отделом писем. А до войны он работал в “Комсомольской правде” и в урочный час загремел на Колыму вместе со всем своим тамошним отделом. Только говорили об этом все, кроме него самого.
Я еще помню, что сразу после войны фронтовики очень неохотно и лишь по пустякам вспоминали то, что им пришлось пережить. Плотину прорвало, когда за давностью лет слова отделились от настоящего ужаса, от бед и горя. Но бывшие зэки и их близкие вдобавок справедливо опасались, что откровенные разговоры могут выйти боком. Василий Шукшин, например, вообще сумел утаить, что его отец был репрессирован и погиб.