Румер остолбенел. Острый позитив превращался в призрак. Имя Хрущева с таким же упорством вычеркивалось теперь отовсюду, с каким раньше вписывалось куда ни попадя. Появление его на страницах “Литгазеты” исключалось напрочь. Несчастный Залман Афраимович, захлебываясь, заикаясь и путаясь, стал отказываться от бесценного документа, которым только что грезил, и от назначенной встречи, которой с нетерпением дожидался. Не хватало еще, чтобы этот идиот заявился в редакцию, тянул жилы, отнимал время и отвлекал от работы…
Трубка положена. Вздох облегчения сменяется ужасом от предстоящих объяснений с секретариатом и особенно с беспощадным Сыром. И тут снова звонит телефон.
— Ну что, Залман? — хохочет в трубке Александр Ильич Агранович, мастер замысловатых, сюжетных розыгрышей. — Хрущев но пасаран?
— Так это ты!.. — взрывается Румер и бежит к Сырокомскому.
Через пять минут секретарша требует на ковер Аграновича.
— Из-за глупых розыгрышей невозможно работать! — жалуется Румер в надежде на высочайшее снисхождение.
— Вольнo ж тебе заглатывать всякую глупость! — огрызается Агранович.
Мрачный Сыр отрывается от полосы, лежащей перед ним на столе, исподлобья тупо смотрит на Аграновича, молча перекатывает глаза на Румера, снова опускает на полосу. Повторив эту процедуру раза три, нетерпеливым властным жестом указывает на дверь и в спину отчеканивает:
— Коньяк и конфеты верните в буфет немедленно!
Заложники между Мавзолеем и ГУМом
Жарким летом 1971 года в Большом Кремлевском дворце собрался пятый съезд писателей. Фоном для него стал полет на корабле “Салют” трех космонавтов — Георгия Добровольского, Владимира Волкова и Виктора Пацаева. С орбиты по радио они обратились к делегатам, а те стоя им аплодировали и один за другим обещали равняться за письменным столом на их космическое достижение. Говорят, после посадки космонавты должны были прийти к писателям в гости. Может, для пущей важности даже облачиться в скафандры. Но на следующий день все трое разом погибли как раз из-за отсутствия на борту скафандров. Инженеры человеческих душ, не дрогнув, продолжили свои тары-бары, но подгадали закончить их точно к моменту похорон.
Через Спасские ворота всех нас, кто был на съезде, вывели на Красную площадь и усадили на трибуну сбоку от Мавзолея. Солнце, висевшее прямо над головой, палило нещадно. Те, у кого был пиджак, сбросили его на руку, оставшись в легкомысленных теннисках. Долговязый Степан Щипачев прикрыл лысеющую голову носовым платком. Остальные страховались, прикладывая к темени ладонь. Перед нами, в центре площади, мрачным четырехугольником были выстроены люди — в газетах и по телевидению их назовут представителями трудящихся. Одетые во все темное, с голыми головами, они стояли на солнцепеке неподвижно, как воплощенная скорбь. Мы еще наслаждались прохладой нашпигованного кондиционерами Кремлевского дворца, а они уже для порядка изнывали здесь, на раскаленных камнях, истязаемые вдобавок мучительными траурными мелодиями.
Самоходный лафет с тремя урнами затормозил у Мавзолея. Наверх по его узким боковым ступеням взобрались кому положено. Председатель похоронной команды, приземистый, неуклюжий, с бульдожьим лицом Андрей Павлович Кириленко начал зачитывать по бумажке бесконечную речь об успехах советской космонавтики, время от времени в одной связке повторяя имена погибших. И если Добровольский и Волков давались ему легко, то на Пацаеве он каждый раз спотыкался. Дело в том, что в полузащите “Спартака” играл тогда Виктор Папаев, спортивные комментаторы в репортажах постоянно выкрикивали эту фамилию, и у Кириленко, помимо воли, после мгновенного замешательства вместо покойного космонавта снова и снова срывался с языка живой футболист. Потом, наверно, говорил кто-то из космонавтов, затем какой-нибудь артист или писатель, под конец, скорее всего, рабочий или колхозница. Но было не до них. Хотелось одного — только бы не грохнуться в обморок.
Выждав мгновение, я соскользнул с почетного насеста и засеменил через площадь между Лобным местом и плотным четырехугольником скорбных статистов, чтобы побыстрее попасть на работу. И тут с тыла увидел то, о чем до последнего времени не знал, как рассказать. Сомлевшие от жары люди на глазах оседали или заваливались на соседей. Ухватив под мышки, их оттаскивали к ГУМу, расстегивали, окликали, тормошили. Одних укладывали на носилки, заталкивали в кареты “скорой помощи”, других оставляли дожидаться очереди. Те, кто покрепче, сами, покачиваясь, брели под жиденькую тень высаженных перед ГУМом липок. Растелешившись, бедолаги откидывались спиной к хилым стволам, хватали ртом воздух, мотали головами. То, что от Мавзолея воспринималось как сомкнутый строй подтянутых молодцов, от ГУМа выглядело как огромный цыганский табор после… сокрушительной газовой атаки.