Приближалось зимнее солнцестояние. На Алика опять напала хандра.
Он испортил последнюю пачку чая, заварив в кружке чифир. Ненадолго повеселел и приободрился, стал рассказывать несуразные стихи о реке времени, впадающей в бездонное небесное озеро, о том, что течение ее, спустившись в мрачные глубины, готовилось повернуть вверх, к теплу и свету. Не в рифму, но с пафосом таежник жаловался, что водоворот времени и мрачная глубина небесного озера, хуже похмелья не дают спать по ночам.
Ему нужен был пьяный и глупый разговор, восторженные слушатели.
Меньше всего для этой роли подходил я со своим прагматизмом и образованием. Вместо понимания получив мое брюзжание по поводу испорченного чая, Алик засобирался в ближайшее село за продуктами.
Напоследок он хмуро и дотошно дал мне наставления, как и сколько дней ждать его, какие капканы и когда проверять.
День, может быть и другой, мне без него было даже лучше. Потом, вдруг, навалилась беспричинная тоска: каждый прожитый час казался бессмысленно потерянным, прошлое — пошлым, а будущее безрадостным. Снились какие-то кошмары без смысла и содержания с одним только чувством. От этих снов, от мутных рассветов и сумеречных вечеров каменной глыбой сдавило грудь что-то беспросветно мрачное и безысходно скорбное. Чая в зимовье не было, выбор продуктов был невелик: мясо, жир и мука. Я подпер дверь поленом и поплелся по заметенному следу товарища в село.
Нашел я Алика в грязной бичевской лачуге на окраине. Полдесятка спитых бедолаг, околевающими тараканами ползали возле четырехведерного бидона с сивухой. Смрад в избенке стоял — хоть респиратор надевай. Я купил в магазине все, что было нужно, кроме водки, которую без талона тогда не давали, и вернулся в лачугу.
Пирующие к тому времени оживились. В доме было шумно. Громче всех веселился Алик-волчатник. Он тарабанил пальцами по рассохшейся коробке гитары и кричал о небесном озере, куда впадает река времени перед тем, как повернуть вспять. Рассказывал стихи без размера и рифмы, но с крученой заумью. Его слушали с пьяным восторгом, с тупым и немощным восхищением. Алик был доволен.
Знакомых у меня в селе не было. Ночевать было негде. Пришлось выпить пару ковшей бурды. Ненадолго отпустила усталость дня и тоска солнцестояния. Грязь избы и пошлость крикливых бесед, где все говорят и никто никого не слушает, перестали раздражать.
Я проснулся за печкой, продрогший и больной. Сивушный дух сочился из озябшего тела и заскорузлого белья. Появилось сильное желание — поскорей убраться в Байсаур, нагреть воды и основательно помыться. Пить на посошок я отказался и стал звать Алика. Но он не отгулялся, был вполне доволен и жизнью, и компанией.
С похмельной головой, с тяжелым рюкзаком на плечах я отправился в обратный путь один.
А сытая стая, после удачного загона, вновь возвращалась на лежки в пойменный лес. Ушлая с обрывком петли на шее шла следом за вожаком. Запах железа злил Хромого. Он то и дело гнал волчицу от себя. Она падала на спину, показывая клыки, но стоило вожаку отвернуться — снова пристраивалась в хвост.
Наконец Хромой привык к запаху металла и перестал его замечать.
Злил лишь колючий измочаленный кусок троса на шее волчицы. У самых лежек вожак нырнул в просвет между молодыми елями — не раз, не два ходил здесь прежде, а тут живот захлестнула петля. Хромой от неожиданности подскочил на месте и куснул клыками шерсть на боку.
Зубы клацнули по металлу. Вкус был тот же, когда в капкане застряла лапа.
Вспомнилось, как не поддавалось железо зубам, а лапа мерзла и уже не чувствовала боли. Ненависть к капкану обернулась ненавистью к лапе, которая в нем защемилась. И Хромой, тогда еще здоровый молодой волк, запустил клыки в свою плоть. А потом, слизывая свою кровь, мотал головой с темнеющими глазами и уходил, поджав к груди белую кость сустава.
Но прежний жизненный опыт, не мог подсказать, что делать, если в металле живот. Хромой не дергался, не выкручивал петлю. Как прежде перед очередной западней, сидел и напрягал память, вызывая образы прежних зим, запахов и вкуса железа.
Стая не двигалась. Волки расселись полукругом и с недоумением поглядывали на вожака. Сеголеток подполз на брюхе и облизал ему морду. Хромой оттолкнул щенка и начал тихонько подергивать трос из стороны в сторону. Но Ушлая все поняла и, злорадствуя, не мигая смотрела вожаку в глаза. Это был вызов.
В горле у Хромого заклокотало, он бросился на волчицу и, подсеченный петлей, упал к ее лапам. Ушлая не дрогнула, не попыталась увернуться от нападения, торжествуя смотрела на барахтавшегося в снегу калеку, и уже не вожака. Затем она неторопливо задрала лапу, чего никогда не позволяла себе рядом с Бесом, и брызнула ему мочой в морду. К ней подскочил Рваная Ноздря и тоже задрал лапу.