Еще через пару суток, после очных ставок с боровом и комиссаром, нас всех переправили в плавбазовскую тюрьму Приволжского Военного округа! БЕЗЫМЯНЛАГУ не отдали! Возможно, — это только мое предположение, — на такое неординарное решение повлияло впечатление юристов Волжской Военной Флотилии от знакомства с нашим бывшим теперь начальством — Ивойловым и комиссаром Петровым. Плакало оно навзрыд, когда одному доказали, не без нашей помощи, что именно «он требовал притопить бесценную для фронта и даже для товарища Сталина! тару под горючее». А другому всё ж таки предъявили кинодокумент и протоколы, уже освященные предварительно Главной Военной прокуратурой СССР. Напрямую «обвиняющие руководство Безымянлага в преступном отношении к стратегическому воинскому имуществу»! (Не к замученным в баржах солдатам и пленным, — нет, — а к загаженным емкостям)
Следствие окончилось. С комиссара и борова, вроде, содрали погоны. Раппопорта флотское ведомство, — точно, — представило к контр–адмиральскому званию (Узнал о том году в 1956–м. О чём узнал тогда же, в 1944–м, — нас отвели в тень событий на красноглинском взлобке и спрятали от НКВД.
Андрюса Куприса, Васыля Бугаенка, Ваню Московкина и Евгена Захарка похоронили на кладбище Флотилии в Кряже, а не в крысиных штабелях с трехмесячными каникулами до весны, когда оттает земля. А трупы замученных в Бакинском этапе — перетерая в пульпу — начали выкидывать в Великую Русскую Реку. Увеличив ими без того безразмерный Список без вести пропавших.
По сей день множества из них еще ждут дети их и внуки… А кто–то помнит ёмкости, загаженные «дерьмом». Только никто и никогда уже не ужаснется, не возмутится содеянным…
…Камеры гарнизонной тюрьмы забиты были плотно. Нас завели в «больничную». В ней припухал–блаженствовал только один сиделец — скелетоподобный невысокий человек неопределенного возраста с ввалившимися, старчески линялыми глазами и снежно белой щетиной на голове и на лице… Тот самый, — по рассказу офицера на палубе, — который один и выжил на первой барже… Значит, все же, нас, свидетелей, придерживают, вместе сбивают — расползтись не дают…Примета «добрая»!
Когда мы разместились на нарах, человек первым делом попросил поесть. Мы выгребли ему все наши запасы еды. Он съел немного. Аккуратно подобрал и кинул крошки в рот. Сложил остатки в чистенькую тряпицу. Уложил в сумочку из–под противогаза. Наклоняясь, напился из унитаза. Залез к себе на матрац. Прислонился спиною к стене и замер, неотрывно глядя на дверь.
— Вам еды мало, — спросил Йорик, — вы голодны?
— Хватает, спасибо… Не голодный я — боюсь чего–то… Слабый…
— Чего не ложишься? — Степан спросил, укладываясь.
— Нельзя: вдруг хлеборезка подожгётся? Спасать тогда… Все спать будут, а я укараулю, — утречком–то все к хлебушку потянетеся!
— Звать тебя как?
— Генералов.
— А имя?
— Митя.
— А отчество?
— Вот… Никак не упомню… Вертится вот здеся гдей–то, а никак не ухватается…
— Правда, Митя, что людей в трюмах с самого начала заперли — проволокой закрутили?… И ни разу не открывали люков?
— Правда.
— А как же ты?
— Я?… Я — никак. Я в каюте на палубе. Только под утро в гальюне запирали… А ночью спать не давали — сильничали, как бабу…
— Ты у них переводчиком? Они, что, — по–русски не кумекали?
— Не. Не могли по–русскому. Элиф не хотели. У их, сперва, на нашей барже конвойным старшиной русский был. Он с зибаржанцами по–ихнему болботал. Пропал потом. В Астрахане. Тёзка мне — Митя. Хороший был… Пропал.
— Может, убили?
— Не знаю. Могли убить, — он с имями цапалси сильно.
— А почему цапался?
— Оне хлебушко и селёдку — пайковые — торговать надумали. Помрут, значить, которые в трюмах. И весь хлебушко ихний. И сельдь. А старшой ругательствовал сильно, потому как нисколько — ни хлебушка, ни рыбки не имелося. Не оказалося никаких питателнах пунктав нигде. Он и ругательствовал. Обман, говорил. Грозился… Пропал.
— Какой же обман? Ведь они должны были быть — пункты эти?
— Должны. А не было их. Не понимаешь?