— Простите, уважаемый, но я действительно понятия не имею «что они — вот эти вот немцы- проделывали со мною…». Тем более, с вами. Но, что знаю точно, именно они — немцы эти — меня и вас, дорогой товарищ, — или как ещё вас называть, — вас и меня и всех вокруг сытно кормили вплоть до их депортации вашими хозяевами. И сейчас вот, сегодня, кормят от пуза своим «казахстанским» миллиардом пудов пшеницы ежегодно! И тем ещё, чем вы изволили попрекнуть «этих колбасников» — колбасою. Потому и пытаюсь по мере сил и возможностей отдавать им свои долги…
— Вы мне не тычьте «немецким миллиардом пудов»! За ним — шесть миллионов погубленных ими евреев! — прервал он меня истерическим криком. — Не вашей пшеницы — человеческих жизней!…
О! Дело своё он знал!… Интересно… Кругом стояли, окаменев, с серыми лицами безвинные жертвы разгонов… И молчали: их отучили говорить и отвечать на издевательства. А сам Разгон, — виновник всех их несчастий, шестёрка своих свёкров–бокиев, в своё время изгнанных из ПетроЧК за… зверства /!!!/, отравитель и убийца Лев Разгон, чернушник и гайер, — гневаться изволит, обвиняет их… А они… А они не могут гусиную шею ему свернуть… Похваляющемуся лагерным сексотством!
… Видимо, старость всё же штука поганая: её носитель порою перестаёт контролировать свои поступки: Разгон — ну совершеннейшая копия Паниковского, — Зиновия Гердта, — идущего в атаку на гуся — по–крабьи ковыльнул в мою сторону. И с криком: — Ты ещё у меня узнаешь!… Ты… Я в комиссии… В правительственной… Я могу с тобой знаешь что?!…
И «выпал в осадок», осев на пол…
Его подняли… И тут — я тоже хорош оказался — из меня вытекло:
— Ни хера ты уже не можешь… Комиссионер…
Сцена была отвратительной. И я в ней был безобразен… Мерзость!
А ведь мне ещё выступить предстояло с заключительным словом… А я вот так вот распустился… «Я» своё продемонстрировал перед своей потенциальной аудиторией… Мерзость. Мерзость…
Но и отступать нельзя! Дело не в одном подонке, хотя именно он — Разгон — всею жизнью, всею деятельностью своей нагрёб немалую кучу дерьма в гору нечистот, с головою накрывшей несчастное моё российское еврейство, которому теперь вовек не отмыться…
Дело в наших немцах, которых всё яростнее и остервенелее обвиняют в грехах их одноназванцев, чтобы не позволить им возвратиться из ссылки, вернуться на родину — на Волгу. И такие вот старые опытные провокаторы ведут за собою толпу ни в чём не желающих разбираться «патриотов»… И дело конечно же, в таких вот разгонах тоже. Это ведь они, затевая очередную вселенскую пакость, вызывают на голову нашего, далёкого от политической уголовщины, народа тех же гитлеров и сталиных…
Но воевать с ними здесь, в сортире «народной дружбы», я не стал, а перенёс «бой» в уже забитый до отказа зал, где не они были в большинстве. А сидели, молча ожидая моего слова, те, чьи предки дважды — четыреста лет назад при Михаиле Романове, и двумя столетиями позднее Екатериною Великой и Светлейшим Потёмкиным Григорием Александровичем, — приглашены были в Россию, чтобы накормить её и обезопасить военными, из «немцев», поселениями на границах новоприобретенных южных земель…
Внимательно слушающим меня нашим немцам, которых разгоны лишили не только родины, но истории, я рассказал о их прошлом, — о годах их триумфа и их несчастий. Приоткрыл завесу над происшедшим с меннонитами в 1918–20–м годах на Украине… Но промолчал о том, что готовили им всё те же разгоны в 1944 году — им, и без того начисто обобранным Сталиным, ещё живым, ещё дышащим… И до сегодня кляну себя за трусость, за потворство собственным нашим кликушам–патриотам… Кляну за то, что не напомнил нашим немцам о 130 лет назад состоявшемся диалоге между генералом Алексеем Петровичем Ермоловым и императором Александром II. В неисчислимых поколениях русский человек, без надрывов гордившийся своим славянством, он с честью отвоевал французские кампании 1805–1816 годов, а позднее, в 1816–1827 годах, — главнокомандующим на мятежном Кавказе. И это — о нём, о Ермолове:
… И испытанный трудами
Бури боевой
Их ведёт, грозя очами,
Генерал седой…
Когда в массе российских губерний снова вспыхнули эпидемии холеры и чумы, он возглавил Правительственные комиссии по пресечению этого погубительного народного зла! И проявив, — кроме блестящих организаторских качеств, — истинно беспримерное личное мужество, — справился с постигшей Россию бедою. Но беда новая ещё более страшная нависла над страною: исподволь, в тиши департаментских кабинетов, в салонах помещичьих усадеб, раскиданных по губерниям державы, вкруг императора начала тайно готовиться разрушительная акция российского помещика против его главного конкурента — немецкого колониста! Алексей Петрович — государственник — последствия её видел ясно. И, пытаясь повлиять на ход событий, убеждал царя не только результатами своих инспекций помещичьих изнищавших, и колонистских процветающих, хозяйств, сопоставляя несопоставимые статистические выкладки. Но рассказами о поразительной организованности и невероятной самоотверженности колонистов при локализации смертоносных эпидемий…