Только легли — звонок! Беру трубку… Брат Ивана Павловича… Отчаянный крик его… Пытаюсь дознаться: — что случилось!? Ничего не могу понять… И после мучительной паузы снова его стон:
— Вениамин Залманович!… Венечка!… Они Ивана убили!
… Вечером 30–го какая–то дама срочно вызвала его на дачу… Соседка, якобы… Что–то там случилось… Он поехал… А утром… сегодня… его нашли… Нашли… Господи, Боже мой! Нашли… метрах в трехстах от конца платформы… всего… всего искромсанного поездом… Что же это такое, Вениамин Залманович?!!! Восьмидесятидвухлетний хромой инвалид!… Пустячное расстояние по расчищенной дорожке от вагона до дачи было для него казнью египетской… Как же можно верить, что брат смог, будто бы, преодолеть немыслимый для него трёхсотметровый путь — да по сугробам — и очутиться ещё на насыпи, между рельсами?!… А вы?… Поберегите себя, Бен!
В Главном управлении милиции сообщили: прошедшей ночью, на перегоне Шилово — Рязань, найден разрезанный поездом труп Ивана Парнышкова — главного свидетеля обвинения 1956 года… Кто–то вызвал его срочно в Москву для участия в передаче. Телеграмма оказалась в пистончике брюк. По ней милиция и опознала его, и по телеграмме же известила радио. Всё остальное убийцы забрали — имитировали ограбление…
Как мы узнали позднее, в ту же ночь исчезли ещё шестеро свидетелей волжской трагедии. Остались ли они живы? Я не знаю. Знаю только, что меня спасло нежданное явление японцев. Сорокалетие назад спасал их я и мои товарищи. Теперь они спасли меня. Вроде бы закономерно. Но удивительно: чтобы вот так вот… В последний миг явиться и спасти! Ведь ещё минута–другая, и мы бы разминулись. Я уехал бы на дачу к Ивану Павловичу… И успел бы… вслед за ним… Так как же всё это следует понимать? Как Перст Божий, в меня обращенный?! И это означает тогда, что делаю угодное Ему? И Он…?!!!
Взваливать ещё что–то на Всевышнего я не стал. Поехал в посольство. Посол пригласил шефа службы безопасности. Одно понял из кратенького их разговора: отныне спецслужба «Их Величеств» постоянно будет рядом с моими близкими и нас одних не оставит.
— Японский народ вас, Додин–сан, охранит. Вы нам дорогой человек… Самый дорогой!
Вечером 11–го декабря было решено: передаче о «Бакинском этапе» быть. Но готовили её теперь по–тихому, втайне даже от сотрудников! И 21–го декабря с 16.00 московского времени радиостанция «Россия», под Реквием Моцарта, начала передачу моего полуторачасового рассказа–свидетельства. Снова, — и в который–то раз, — страшные видения на Волге проплывали перед моим уже давно привыкшим видеть увиденное тогда «мысленным взором». Снова и снова переживал я все те же чувства, которые обрушились на меня в ту первую ночь у красно–глинского берега…
И в который раз за прошедшие с того часа годы подумал, — внезапно уставая смертельно: да кому нужно оно — свидетельство моё — сегодня, сейчас, во дни крушения непутёвой империи, спустя более полувека с того мгновения, когда раскрылись люки танкеров и мы впервые увидели их содержимое?! Кому нужен мой рассказ, сорокалетие пролежавший под спудом ущемлённой обстоятельствами бедной памяти моей, а потом в письменном столе? Его герои истлели. Растворились в волжских водах. Слились в Каспий. Воспарились туманами. И уже давно, — и не раз, — излились обратно на Землю жизненосными дождями…
И что вообще для человечества эти «какие–то» 110 тысяч душ, порастерявшего по войнам, эпидемиям, голодоморам, раскулачке, депортациям, лагерным экзекуциям и автомобильным катастрофам бесчисленные сотни миллионов своих злосчастных детей?
Смерть — невообразимо мучительная — настигла моих героев более полувека назад. Значит, давным–давно исчезли их родители, что взрастили их, любили, помнили до последнего своего часа. Давно ушли их братья и сестры, что росли с ними, тоже любили, и ждали с войны. Наверно, ушли, не дождавшись, их старшие дети, надеясь до смерти своей, что дождутся они тех отцов. И давно, — исстрадавшись, обретая и теряя надежду, — ушли раздавленные ожиданием их жены и невесты…
Что и требовалось всем тем, кто этапы эти задумывал, гнал и… списывал. Всем тем, кто после смерти тирана под любыми предлогами оттягивал раскрытие преступлений большевистского режима, — сперва нагло и с рыком, потом под видом предотвращения гражданской войны, наконец,… за давностью той эпохи! И в видах грядущего примирения. Уже неизвестно кого с кем.
Значит, — всё, что мы сделали теперь, и из–за чего погибли Алексахин и Парнышков, — всё это зря? Да ничего это не значит! Теперь, как и всегда, значит для меня только оценка моих действий мамой, давшей мне жизнь и указавшей скромную цель, которой следую вот уже 45 лет и которой живу. Но на всё наложилось событие «30–го ноября» — Вспыхнувший Куст! Купина Неопалимая!