По окончании уроков Баконя снова навещал своего фра, чтобы узнать, не нужно ли ему чего, и отправлялся звонить. Потом вместе с послушниками провожал фратеров из церкви в трапезную и прислуживал им.
Покончив с обедом, фратеры шли отдыхать к себе, а послушники к себе, в класс, где обычно начиналось веселье. Всяк дурачился по-своему. Баконя передразнивал фратеров: их походку, манеру говорить, любимые словечки и прочие причуды. Баконя считался непревзойденным артистом.
После сиесты Баконя отправлялся чесать дяде икры, и затем они вдвоем шли в класс; потом была вечерня, и наконец он бежал в конюшню помогать Степану и чистюле Косому поить лошадей.
Это были самые приятные для Бакони часы. Любо поглядеть на него, когда он, статный и ловкий, сидит на неоседланном коне, который то играет под ним, то семенит мелкой рысью, то пританцовывает. Степан утверждал, что никогда еще не бывало среди черноризцев такого наездника, каким станет со временем юный Еркович. Даже Сердар не раз говаривал: «Этот Космачонок словно не в них уродился! Вырастет настоящим юнаком — добрым воином святого Франциска!»
Так проходили дни за днями. В Баконе расцветали «красота, сила, благочестие и любовь», как говаривал некогда дядя Шакал; но в грамоте он преуспевал весьма слабо, в чем не был повинен ни он сам, ни полюбивший его с первого же дня добродушный дьякон Ловрич, который по слабости здоровья вообще не мог быть учителем. Если у кого и был грех на душе, так это у фра Брне. Но и фра Брне тоже нельзя обвинять — человек, ломающий голову над произведениями Иеронима, Фомы Аквинского и пятидесяти других святых отцов, не может терять время на новичка.
Фра Брне был доволен племянником, хотя никогда вслух не высказывал этого. Впрочем, об этом не трудно было догадаться по некоторым признакам, а особенно по тому, что в конце лета он сказал Космачу, когда тот пришел справиться о сыне:
— Хоть и течет в нем ослиная кровь, но уж очень на него жаловаться я не могу. Поглядим, что дальше будет, поглядим!
Можете себе представить, чего только не понарассказывал староста, вернувшись домой, и как это приняли в Зврлеве.
Обжоры и Зубастые лопались от зависти; впрочем, приехав однажды по делу в монастырь, Шакал специально разыскал Космачонка, чтобы приласкать его. А умный Космачонок ответил дяде самым любезным образом и просил кланяться Сопляку, Ругателю, Обжоре, Шлюхе, Клянче и всем, всем без исключения.
Когда наступило время сбора урожая, все переправились с островка на берег и разбрелись кто куда, в монастыре остались только настоятель, Дышло и Навозник. Баконя пробыл с дядей четыре недели на виноградниках, очень полюбился всем крестьянам, и добрая слава о нем разнеслась широко за пределы приходов святого Франциска.
И снова пришла тоскливая осенняя пора, потянулась однообразная монастырская жизнь. Так бы и жили они до самой весны, не случись в первый же день нового года ужаснейшее происшествие, имевшее совершенно неожиданные последствия.
Под Новый год поднялся сиверко, снося все на своем пути. Хлопанье разболтавшихся над галереей дранок и не заложенных на крючок ставней доносилось со всех сторон. Фра Тетка, единственный среди монастырской братии труженик, опасаясь, как бы ветер не занес какую искру на трухлявое дерево и не наделал бы пожару, раза два-три поднимался ночью и обходил галерею.
Еще не рассвело, когда ударили во все четыре колокола к заутрене; завывание ветра заглушало благовест. Фратеры, укутавшись в накидки, поспешили в церковь.
Три младших фратера облачились в ризы, и служба началась. Баконя и Кот в стихарях кадили. Навозник, стоя за органом и дергая за веревки, подавал воздух, а фра Тетка ударял по клавишам и одновременно, чтоб согреться, притопывал озябшими ногами, вертел головой, чтобы не застыла шея, и при первой же возможности подносил пальцы ко рту и дул на них. Так же точно поступали и остальные, к тому же все они, елико возможно, драли глотки, ибо, когда человек поет, он хоть чуть-чуть согревается. Когда же галдеж достиг предела, фра Тетка взбеленился и так немилосердно забарабанил по клавишам, что из труб вылетали самые невероятные звуки.
Но вот взошло солнце, ветер стал утихать и мало-помалу улегся совсем; восстановился порядок и в церкви. Всяк ужаснулся своему греховному поведению и, чтобы искупить его, принялся петь с особой проникновенностью.
По окончании службы фратеры отправились в трапезную. Под «Тайной вечерей» уже стояло восемь стульев; фратеры, соблюдая старшинство, уселись за стол. После кофе Навозник отворил дверь. Первым вошел дьякон Клоп и, облобызав настоятелю руку, произнес: