— Значит, ты все про меня знаешь? А что все? Угадай-ка, почему я в тот раз убежал и о чем хочу сейчас с тобой поговорить?
— Ишь чертенок! — сказала она, стрельнув в него глазами, и потрепала по щеке. — Вот девочка! Принести кофе? — И удалилась.
Цвета, входя в комнату, смущенно поздоровалась: «Хвала Иисусу!» Она опять оделась по-праздничному, только поверх накинула вязаную кофту. Уверенность тотчас покинула Баконю, он отворил окно, закрыл его, подошел к двери, вернулся, стал искать что-то около себя. Девушка, склонив красивую голову, следила за ним.
— Потеряли что? — промолвила она наконец.
— Потерял? — прерывисто дыша, спросил Баконя. — Ничего я не терял. Мне нечего терять. Ей-богу, ничего не терял.
— Так садитесь, — предложила Цвета и сверкнула белыми зубами, на щеках ее показались две ямочки.
У Бакони закружилась голова, бешено застучало сердце. Он, улыбаясь, зажмурился, медленно-медленно протянул руки и вдруг почувствовал в них ее мягкие теплые руки. Юноша притянул девушку к себе, и в мгновение ока их груди и губы слились воедино…
Когда Маша вошла спустя полчаса в комнату, Баконя сидел один пригорюнившись. Они испытующе поглядели друг другу в глаза. Машины глаза говорили: «Глупый мальчик! Ты с первого взгляда без памяти влюбился в Цвету, хоть и долго боролся с собой. Ты приехал сегодня утром сказать мне, что уйдешь из монастыря, если я отдам тебе ее в жены! (И Цвета бредила тем же!) Все бы ты это сделал, а через несколько месяцев раскаялся. Не понять тебе еще, как трудна жизнь! А что тебе мешает выдать ее замуж, как поступали с нами, как поступают все? Так не глупи же, иди по старой, торной дорожке, а я подготовлю Цвету, если она еще не подготовлена!» Баконины глаза говорили: «Страшная женщина, я так влюблен в твою Цвету, что не согласился бы с этим ни за что, не будь она твоим детищем, не знай я, что она уже «подготовлена» и не захочу я, так захочет другой! Черт с тобой! Я не в силах быть лучше других!»
— Выпей кофе, мой красавец! — сказала Маша, положив ему руку на плечо. — Ты отчего так опечалился? Жалко дядю? Такова уж воля божья, все помрем, кто раньше, кто позже.
— Верно! — подтвердил Баконя, вздыхая. — Сейчас я должен съездить домой, а завтра опять заскочу. Сегодня последний день в этой одежде. Завтра «облачусь» и поеду в город.
Маша всплеснула руками, позвала Цвету, но, видно, передумала и зашептала:
— Не говори ничего, увидишь, как она завтра удивится.
— Нет, я скажу, — сказал Баконя, обернувшись к вошедшей Цвете. — Завтра я надену сутану! Ну, до свиданья!
Девушка побледнела.
Баконя безжалостно гнал коня. А когда приходилось давать ему передышку, он сильнее ощущал сумятицу в душе. Он негодовал на себя, понимал, что потерял нечто драгоценное, чего уж никогда не вернуть; чувствовал, что никогда не даст и не примет такого поцелуя. Тщетно юноша оправдывался тем, что, поступи по-другому, он оскорбил бы дядю, который, уходя в могилу, проклял бы его, что прокляли бы его и родители; тщетно твердил себе, что и другие поступают так же. И снова и снова гнал коня во весь дух; наконец около полудня он прибыл в Зврлево.
Сообразив, что к чему, Космач решил тоже ехать с сыном в город. Баконя возражал, ссылаясь на то, что у отца нет лошади, способной угнаться за конями Сердара или Тетки, но Хорчиха поддержала мужа, и Баконе пришлось уступить. Договорились, что отец выедет раньше и подождет их в Большой остерии. Затем началась трогательная сцена: староста позвал родственников, все уселись вокруг очага, Хорчиха расстелила мешок, Баконя стал на этот мешок на колени, и мать сквозь слезы зашептала:
— Будь прощен и благословен, добрый мой сынок, будь счастлив в святом ордене да поможешь душе матери своей на том свете… — Дальше слезы помешали ей говорить. Отрезав у сына прядь волос, она поцеловала их и унесла.
Подошел староста.
— Иве, дитя мое, дай тебе бог… — Но и его душили слезы.
Тогда и все Ерковичи загалдели и принялись его целовать. Староста обнес их вином. Шакал начал здравицу:
— Сегодня мы скажем свое слово. В доме Ерковичей рождается герой, уста которого с детства тянулись к Иерусалиму!..
Баконя сказал ему, чтобы он запомнил, на чем остановился, и, попрощавшись со всеми, уехал.