Но когда он увидел, как жнецы, похожие в своих архалуках на черные пятна, убегают с поля, очевидно, заметив надвигающееся войско, он понял, что это - не видение...
Там на поле чей-то молодой голос, не ведающий о грозящей беде, беспечно и громко пел:
В лугах вырастет ячмень,
Выйдут щипать его кони.
Лицо любимой - как ясный день,
Младенец у нее на ладонях.
Приди, мой соловей, приди,
Смеясь, мой соловей, приди!
Виноград созреет в садах...
Как твой голос ясен и звонок!
Взгляд мой тонет в твоих глазах,
Любимая, нежный мой ягненок!
Приди, мой соловей, приди,
Смеясь, мой соловей, приди!
Услышав эту незатейливую песенку, один из кызылбашских кази сказал другому:
- Клянусь, хоть он и враг, но как прекрасно поет! И притом в точности как у нас...
А как же иначе он должен петь? У них и язык тот же, что у нас, и кровь та же. Только вот упрямятся они, не говорят "Али их последователь".
- Как? Отрицают Али?
- Ну да... А из-за чего же эта война? Тут вопрос веры... Первый подумал про себя: "А мне-то что до этого? Я-то при чем?! Ведь, как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Сколько сделаешь на этом свете богоугодных дел, со столькими и предстанешь перед аллахом. На том свете они сами ответят за себя, за свои деяния. Так зачем же мне убивать их?!". Но вслух он, конечно ни одного из этих слов не произнес, побоялся. "Будь проклят дьявол!" - сказал и с тем прогнал из головы опасные мысли.
На коле меж тем поднялся переполох. Жнецы громко окликали друг друга, предупреждая о приближающемся войске, и, в спешке хватая все, что попадется под руку, убегали. Поющий жнец тоже, видимо, увидел кызылбашей, на полуслове оборвал песню...
Войско надвигалось на золотое поле, и молодой военачальник не мог изменить заданного направления, не мог свернуть с этого пути. И источник жизни - поле, взращенное месяцами труда, поле, на котором только что жнецы, подсекая колосья, проворно связывали их в снопы, а из снопов громоздили стога, - это поле должно было погибнуть. Выхода другого не было! Военачальник, хоть и молод был, немало уже перетоптал таких полей. И в сердце его даже не шевельнулось сожаление. Он уже привык. Идущее за ним войско повторяло, как молитву, - "Алиянвели-юлаллах" - аллах един! двустишие из газели сына Шейха Гейдара:
Мы с сотворения мира - навечно! - этот путь обрели.
Мы из тех, кого движет верность и любовь к святому Али.
Голоса возносились в небо. Войско, въехавшее на поле со словами "Во имя любви к Али!", смотрело не под ноги, а ввысь. Разваливались стога, развязывались снопы, растаптывались копытами поля. Некоторые кази на ходу наклонялись с коней и, выхватив из снопа несколько колосьев, разминали их в руке, вышелушивали зерна и, понюхав, бросали в рот.
Войско прошло. Колосящееся недавно поле превратилось в барханы черного песка... Кызылбашские кази приближались к Бакинской крепости.
...Когда подъехал Хюлафа-бек, молодой военачальник уже выбрал позицию и, в ожидании приказа эмира, разрешил своим людям отдых. Вокруг крепости, кроме войска, не осталось ни одного живого существа. Местные жители бежали под защиту высоких стен. Они наглухо закрыли ворота и настороженно следили сквозь бойницы за перемещением противника.
Высокая, величественная, хорошо укрепленная крепость смотрелась неприступной твердыней. У нее были толстые стены, по окружности расположились зубчатые башни с бойницами. На двустворчатых воротах высечены парами головы львов и быков. Увидев изображения животных, Хюлафа-бек содрогнулся от захлестнувшей сердце ненависти: "Они так и не признали единым аллаха. Эти кяфиры, даже став мусульманами, все еще не забыли идолопоклонничества", - подумал он.
Хюлафа-бек одобрил выбранную молодым военачальником позицию, отдал необходимые распоряжения к утру. Приказав войску отдыхать, сам сел на коня и вместе с Байрам-беком Гараманлы отправился обозревать окрестности: надо было выбрать наиболее удобные участки для утренних атак.
Их сопровождал и проводник. Увидев величественное строение, обращенное к морю, беки в изумлении остановились. Любопытство заставило их подъехать ближе, и Хюлафа-бек бросил проводнику:
- Что это за сооружение, вершина которого купается в облаках, а подножие - в море?!
- Это знаменитая в здешних местах "Девичья башня", да буду я твоей жертвой, господин! Говорят, девушка, что бросилась с нее, была целомудренна и неприступна, в ее честь и назвали так башню.
Полные губы Хюлафа-бека раздвинулись в насмешливой улыбке:
- После утреннего намаза мы покажем этим неверным сколь неприступна их твердыня. И ты тоже увидишь.
Когда Хюлафа-бек и Байрам-бек вернулись в расположение кызылбашских кази, здесь уже был раскинут лагерь. Для военачальника соорудили белый шатер, для остальных беков - подобающие их высоким званиям палатки. Кази, вестники, барабанщики, привязав лошадей, надели им на шеи торбы с овсом. Над разведенными в небольших ямах кострами висели большие котлы, и повара разгружали только что прибывшие арбы с продовольствием. У костров были выделены особые места для ашыгов, которые в походах и на отдыхе, а, главное, в бою, шли впереди всех и воодушевляли воинов песнями, при победах сочиняли в честь героев новые, призывали к борьбе ревнителей веры.
В лагере спешно приводили в порядок катапульты: утром ими начнут разрушать толстые стены крепости; подготавливали лестницы, по которым смельчаки полезут через проломы. Хюлафа-бек и Байрам-бек, убедившись, что молодой военачальник отдал уже все нужные распоряжения, вошли в свои палатки. До вечернего намаза оставалось совсем немного времени. И вот азанчи, взобравшись на высокий камень, возвестил о начале моления. Впервые на бакинской земле было упомянуто имя имама Али. Кази, вынув молитвенные коврики, приготовился к намазу...
11. БИБИХАНЫМ-СУЛТАНЫМ
(Продолжение)
Месяц назад в Бакинскую крепость явился гонец - посланец Шаха Исмаила, потребовавший дани, Фаррух Ясар, находившийся еще в то время в городе, дань платить отказался и гонца выгнал. Он не верил в силу и военную мощь молодого шаха, иронически относился к слухам о победах кызылбашей.
Этим, по сути, и объяснялось почти беспрепятственное продвижение Исмаила к Ширвану и Баку. А теперь, стремясь наверстать упущенное, Фаррух Ясар и Гази-бек один за другим покинули Ширваншахство, отправились собирать войско для отпора врагу.
Оставшись одна, Султаным-ханым принялась деятельно готовиться к обороне города. Во дворец ежедневно приходили разноречивые вести: то о решительной победе Ширваншаха, то о сокрушительном его поражении в битве у села Джабаны и трагической гибели... А тут выяснилось, что ночью на крышах Раманинской и Мардакянской крепостей были видны сигнальные костры - значит, враг совсем близко... Это последнее сообщение достигло и слуха шахини. Ранним утром она потребовала к себе Гази-бека, И, услышав от посланного, что "принц болен, никого не принимает", забеспокоилась. Шахиня пришла на женскую половину покоев принца, совсем позабыв, что поклялась не переступать порога обиталища "деревенщины". В дверях ее встретила единственная служанка Султаным-ханым, выполнявшая мелкие поручения, и побежала к своей госпоже сообщить о желании шахини со всей свитой пройти в покои сына.
Султаным-ханым поспешила навстречу свекрови. Поцеловала ей руку, приложилась к груди и, сославшись на нежелательность посещения больного многими людьми, повела шахиню в спальню принца. Султаным-ханым понимала, что дольше не сможет скрывать от шахини правду. Потому, уединившись, коротко рассказала свекрови о причинах поспешного и тайного отъезда принца и попросила у нее совета: как теперь быть?
В это время доложили о прибытии гонца. У Султаным-ханым, с минуты на минуту ожидавшей вестей от мужа, затрепетало сердце. Забыв о дворцовом этикете, она раньше шахини приказала:
- Пусть войдет!
Но встревоженные слуги объявили: гонец не от принца, а от нового шаха, и желает непременно увидеться с Гази-беком. Султаным-ханым и шахиня одновременно встали, в испуге глядя друг на друга. Наконец, Султаным-ханым сказала: