Правитель взмахнул белым платком, зажатым в руке, и под виселицу подвели окруженного несколькими янычарами заключенного. Ибрагим был в белом одеянии.
Султан не простил его, утвердил смертный приговор. Потому что поэт и в тюрьме не успокаивался, сочинял и громко читал стихи о трагедии тысяч шиитов, зарубленных мечами в Анатолии. В них он заклеймил проклятьем Султана Селима. И вот особый приговор с пышной торжественностью приводился сегодня в исполнение.
Ибрагим казался спокойным. В окружившей площадь толпе многие ахали, сожалея о погубленной молодости и красоте дервиша. Вытирали слезы закутанные в чадры женщины.
Забил барабан. Под его неумолчный стук зачитали приговор, и палач подошел к Ибрагиму. Правитель, вопреки древним обычаям не позволил осужденному произнести последнее слово. Темнело, и азанчи, поднявшись на минареты, готовились пропеть "ла-илаха иллаллах". Надо было спешить с исполнением приговора, чтобы успеть к вечернему намазу. Еще утром, посетив осужденного, духовник доложил правителю, что молодой дервиш отказывается изменить своим убеждениям. Тем самым был перерезан последний путь к спасению: виселица была неизбежна. Все взгляды были устремлены на Ибрагима, а взгляд палача - на правителя. И снова поднялась правая рука с зажатым в ней белым платком. Этого-то и ждал палач: он ведь тоже торопился, опасаясь, и не без оснований, дервишей элеви. Он искоса, боязливо поглядывал на дервишей, затесавшихся в окружившую площадь толпу: не дай бог, нападут, вырвут из его рук осужденного, а самого ведь затопчут ногами, уничтожат. Еще не опустилась подавшая знак рука правителя - а уж палач торопливо накинул намыленную веревку на шею юноше. В Ибрагима полетели камни, их бросали янычары и набожные люди. Когда Ибрагим увидел среди них и своего брата-близнеца Исрафила с камнем в руке, он только глубоко вздохнул: "Странно, иногда события в истории повторяются, почти буквально. Когда Халладж Мансур сказал о себе, что он - бог, и был приведен на виселицу, среди толпы был и его друг, суфий, по имени Шибли. Он стоял с цветами в руке и, оказавшись в безвыходном положении, бросил в Мансура эти цветы. Бедный Мансур горестно застонал, и удивленный палач спросил его: "На камни ты внимания не обращал, отчего же охнул, когда в тебя бросили цветы?" - А Мансур ответил: "Они не знают меня, не понимают, в кого кидают камни. А Шибли знает". И вот она, ирония судьбы: мой брат, Исрафил, с которым вышли из одного чрева, лежали в одной колыбели, сосали одну и ту же грудь..."
Стоявшие в разных концах площади, замешавшиеся в толпе дервиши, увидев, что на шею Ибрагима уже накинута веревка, стали хором повторять: "ху!", "ху!". Со всех сторон раздающиеся звуки "ху!" сотрясали площадь. Все в растерянности смотрели на правителя: ведь "ху" означало "бог", и как заставить умолкнуть, бросить в темницы людей, если они призывают "бога"?!
Правитель поспешно вскочил с места, в третий раз взмахнул своим платком. И палач уже приготовился ловко выбить табурет из-под ног осужденного... Но тут дервиши элеви под предводительством Салима прорвали кольцо толпы. Оказалось что на казнь собралось довольно много сторонников сына Шейха Гейдара. Все еще сотрясая площадь звуками "ху", они в одну минуту обезоружили воинов, окруживших площадь, и бросились в сторону правителя: началась паника. Почувствовав решительность толпы, правитель и его приближенные торопливо вскочили на коней и ускакали с площади. И так же спешно рассыпались кто куда преданные им люди. А те, кого пригнали сюда насильно, радостно приветствовали дервишей и, видя, что виселица пуста жив, значит, узник! - заспешили по своим делам. И в этот момент с минаретов вознеслась в небо молитва, призывающая мусульман к совершению намаза. Стемнело; под виселицей остались лишь двое стражей - Гани и Салим, снявший с шеи Ибрагима намыленную веревку. Палач уже давно сбежал, как только на площади начались беспорядки.
Южная ночь, как всегда, опустилась внезапно. Площадь окутала плотная мгла. И такие же черные, как ночь, тени медленно окружали виселицу. Страж Салим обратился к Гани:
- Слушай, если только тебе жаль оставлять своих детей сиротами, и очень дорога жизнь - беги и ты.
Вокруг них уже кипела рукопашная между черными тенями и еще оставшимися на рыночной площади редкими стражниками. Салим едва успел договорить - три тени, приблизившись к виселице, произнесли:
- Шах!
- Шах! - отозвался поддерживавший Ибрагима Салим.
Подошедшие стали помогать ему. И вскоре дервиши уже покончили со всеми. Гани остолбенело наблюдал за происходящим, не в силах, казалось, ничего понять.
Один из дервишей подтолкнул к виселице вырывавшегося из рук смотрителя Исрафила, ловко сунул в петлю шею, потянул веревку - и брат сменил брата. Ибрагим отрешенно смотрел на своих спасителей. Его, бесчувственного, взвалили на спину Салиму и, помогая ему, все направились к "Гэвил Ери" обычному месту встреч дервишей элеви.
Салим шел, не чувствуя тяжести, стараясь воспоминаниями заглушить в сердце боль и грусть. "Боже, уж не опоздали ли мы? Тогда впору умереть от горя! Но, что бы ни говорили братья-дервиши, верный путь я нашел только в своем сердце, и с тех пор поступаю так, как считаю нужным". Он вспомнил диалог пира, принимавшего его в братство: "О юноша, вступающий в ряды дервишей, есть ли у тебя желание и мужество искать и молиться истине?" - Он ответил: "Есть!", но при этом подумал: "Что толку в одной только молитве? Когда они помогали? Дело нужно делать, мой пир, дело!" - Потом пир сказал: "От подлинно влюбленного требуется особое настроение. Если нет в тебе решительности, нет уверенности, если склонен к обману - не вступай на этот путь! Наш путь - путь лишений, путь познания себя, сможешь ли ты встать на путь истины, доказать делом любовь к людям?" - Кто спросит с меня дело отвечу делом, мой пир!" А разве я е прав? Ведь вот отозвался же я на призыв: "ху!". Я спас для нашего мира поэта, которому нет равных ни в нефесах, ни в мужестве, ни в человечности. Пусть великий творец продлит его дыхание! О боже, не лишай меня надежды! Ведь он и друг мне, Может, у него разорвалось сердце от страха, а может, он потерял сознание от перенесенных страданий? Хоть бы очнулся! Боже, дай ему сил!"
Салим не ощущал тяжести друга, хотя за спиной тело постепенно обмякло, становилось вялым. Он шел быстрее всех и беззвучно молился. Чем глубже окунались они в темноту ночи, тем прохладнее становилось. Легкий ветерок развеивал скопившийся за день зной. Путь их лежал в известные им пещеры. На окраине города они различили в окружающей тьме силуэты людей и коней. Кто-то произнес: - Шах!
В ответ прозвучало: "Шах", и молодые люди с обеих сторон убрали руки с дротиков, кинжалов, ятаганов. Это были друзья, поджидавшие тех, кто пошел выручать друга. Они же должны были обеспечить маленькую группу конями и сопровождать ее, защищая, если понадобится, от регулярных войск султана.
Салим вскочил на коня и хотел было взять бесчувственного друга на руки, но кто-то посоветовал ему посадить потерявшего сознание поэта на седло позади и привязать. Так и поступили, к отяжелевшая голова Ибрагима легла на плечо Салиму. Временами Салиму казалось, что он ощущает слабое дыхание Ибрагима, чувствует на своей шее тепло его лица. Надеясь на то, что друг жив и вот-вот очнется, Салим начал с воодушевлением читать нефес, написанный Ибрагимом, до того, как пришла весть о трагедии сорока тысяч шиитов:
Пришел я к твоему порогу, мой шах, сын шейха,
Пощади, смилуйся, пропадаю!
Ты - моя святыня, мое прибежище, сын шейха,
Пощади, смилуйся, пропадаю!
У чужеземных друзей твоих горе сегодня!
Продажные солдаты все пути нам отрезали,
Ветром с гор летит хищная стая казн,
Горе нам! В земле Рум26 всех шиитов зарезали.