- Да сделает аллах его меч еще более острым!
- Сто сарычей ничего не смогут сделать орлу, а он-то ведь орел!
- Книга его - Коран, он признал это. Да поможет ему Коран!
- Да поможет ему Али!
Один из собравшихся, придя в совершенное умиление, преградил дорогу одному из купцов и принялся рассказывать ему про свои беды. Засовывая ему в руку свернутую бумажку, он пылко молил купца:
- Заклинаю тебя черным камнем Каабы, о который ты потерся лицом! Да будут твоей жертвой мои отец и мать, Гаджи Салман! Ради твоей семьи... Рука моя - подол твой: или руку мне отрежь, или себе подол! Только помоги: Донеси это письмо до шаха. Говорят, он милосерден. Может, аллах его надоумит мне помочь во имя владыки владык! Ты слышал ведь, что о нем говорят?!
Но слова его потонули в общем шуме... Несколько набожных людей, услышав, что дервиши уподобляют Шаха Исмаила мессии, благочестиво провели ладонями по лицу.
В этой группе находился и молодой дервиш. Он ничего не говорил, только слушал. Это был Ибрагим, спасенный от виселицы и несколько дней назад примкнувший к идущему в Тебриз каравану. По велению своего сердца искал он в этом мире истину, а сейчас, выполняя поручение своего пира, он шел к шаху с секретной миссией. Дервиши вокруг него продолжали на все лады расхваливать шаха. Один из них говорил:
- А ты еще скажи, как он любит кази! Говорят, он отправил в османскую сторону одного из своих знаменитых полководцев. Полководец погиб в бою. Приходят, сообщают шаху, что, тот, мол погиб как мученик, земли ушли из рук. Шах заплакал. Спрашивают: "Святыня мира, почему ты плачешь? Из-за военачальника или же из-за земель?" - А он отвечает: "Земли можно отвоевать, а вот такого, как он, воина назад не вернешь".
Разговор ловко подхватил еще один дервиш:
- Клянусь тем Кораном, что дарован нам аллахом, я сам, своими глазами видел, как он, отправляя кази на священную войну, напутствовал их: "Для меня, говорил, один ваш поврежденный палец дороже, чем пятьсот вражеских голов. Берегите себя, дети мои!"
- Вот поэтому, - горячо заговорил старый дервиш, - поэтому все несчастные, угнетаемые, мучимые в Курдистане, Фарсистане, на равнинах Джигатая, в Румских землях ищут покровительство у Искендершана34, нашего молодого шаха. Все присоединяются к его войску. Наш великий шах в своей неизбывной щедрости раздает всем приходящим к нему землю, поручает хорошее дело, лелеет... Своими глазами видел я это...
"Странно, - думал Ибрагим. - Все говорят, что "видели своими глазами". Странно. Я должен осознать, переварить все это. Я должен найти ответы на все интересующие меня вопросы. Но ничто еще из услышанного сегодня не дает мне ответа на мои вопросы. Напротив, сомнения мои возрастают все более...". Размышления Ибрагима отдаляли его от общества шиитских дервишей. Дня два назад он подружился с сыном некоего купца из каравана, к которому присоединился. На стоянках они вместе ели, вели долгие беседы во временных лагерях, раскидываемых в местах, где не было караван-сараев.
Теперь Ибрагим пошел искать своего друга и, узнав, что он остановился в одной из комнат нижнего этажа, снял себе помещение по соседству. В течение трёх дней, которые проведут здесь караванщики, давая отдых и животным, и людям, ему хотелось быть рядом с сыном купца Рафи.
А во дворе царил переполох. Несколько бродячих цирковых групп, объединившись, устраивали большое представление для собравшихся во дворе караван-сарая людей. Канатоходец, с помощью зрителей натянув веревку меж двух стен во дворе, взял в руки длинный шест и, балансируя им, начал прогуливаться по веревке. Раздались восхищенные возгласы:
- Это же надо, как будто птица, а не человек!
- Кого аллах хранит, с тем ничего не случится!
- Да он ведь привык, наверное?! Неучу и на ровном месте не вытворить такое. Смотрите, смотрите, как он кувыркается на веревке!
- Я же говорю, его бог бережет...
- Ну да, у бога дел нет, как за ним смотреть?! Грех это один!
- Почему? Разве не хранит нас всех бог?!
Канатоходец, наконец, слез и, сняв с головы папаху, стал обходить окруживших его людей. В папаху дождем посыпались мелкие монеты. Когда же очередь дошла до купца Рафи, стоявшего здесь же, в толпе, рядом со своим сыном, он отвернулся, сделал вид, что не замечает ни канатоходца, ни протянутой им папахи, тогда как мгновение назад он с завистью смотрел на сыпавшиеся в шапку медяки. Циркач, покачав головой, хотел было пройти мимо, но его задержала чья-то рука:
- Погоди! Он с утра на тебя четырьмя глазами смотрит так пусть теперь платит!
- За что платить, парень? - нахмурился Рафи.
- А за то, что этот человек ради твоего мгновенного удовольствия дни и месяцы трудился, мучился. Заплати! Не то я тебе такое устрою! А не устрою так я себе усы сбрею!
Купец заворчал:
- Ну вот, не было печали, откуда тебя черт принес... На! - пыхтел Рафи, вытаскивая из кармана пятак и бросая его в папаху. - Жалко мне тебя стало, - продолжал он ворчать, - а то кто бы ценил твои усы?
Стоявший рядом с купцом юноша, его сын, стыдливо опустил голову. Купец Рафи, забеспокоившись, что к ним еще кто-нибудь может пристать, схватил его за руку и вывел из толпы.
- Идем отсюда, нам нет дела до этих езидов!
Они вернулись в караван-сарай. Едва переступив порог, купец дал "сыну" крепкий подзатыльник:
- Ах ты, сукина дочь! Тысячу раз говорил тебе: не показывайся там, где много народу!
С этими словами он снова замахнулся:
- Клянусь головой шаха, если ты не будешь меня слушаться... Сразу же пойду к городскому правителю, потребую твоего наказания. Потребую, чтобы тебя разорвали на части, сукина дочь!
Я надел на тебя мужскую одежду, чтобы спрятать подальше от чужих глаз. Не для того же надел, чтобы ты выходила на площадь, совалась в толпу мужчин! Рабыня ты, невольница - вот и сиди на своем месте, не высовывайся. Уж погоди, вот доберемся мы до места...
Айтекин не плакала. У старика не было сил, чтобы ее обидеть. К тому же он где-то схватил лихорадку и от этого еще больше ослабел. Его тошнило, рвало, часто он ни есть, ни пить не мог, был даже вынужден порой отставать от каравана. Вот почему, доверив свои товары хозяину каравана, к которому примкнул, Рафи шел налегке, но купленную на публичной распродаже невольницу Айтекин от себя не отпускал.
В дверь постучали. Вошел дервиш Ибрагим. По его распоряжению внук Ибадуллаха принес три горшочка пити. Поставив их по указанию дервиша на середину комнаты, мальчик вышел. А Ибрагим протянул Айтекин горячие тендырные чуреки, которые принес с собой:
- Возьми эти чуреки, братец, и быстренько расстели скатерть - все мы с голоду умираем!
Аромат круглых ярко-красных чуреков, приправленных кунжутом и маком и недавно вынутых Гюльяз из тендира, превзошел даже шафранный дух пити. И купец Рафи не смог устоять перед столь соблазнительным ароматом. Дармовое пити желудок ведь не проест, решил купец. А странный человек этот дервиш! Другие готовы живьем человека съесть, вынь да положь им "долю предка", а этот сам угощает Рафи и его мнимого сына. Пока Айтекин, задумавшись о чем-то, перебирала пиалы, купец сам проворно расстелил на циновке небольшой разрисованный платок вместо скатерти. А Айтекин наполнила медную чашу водой из стоявшего в углублении кувшина. Затем все трое приступили к трапезе.
А во дворе караван-сарая сменивший канатоходца плут-мютриб, надев женское платье и привязав к щиколоткам серебряные бубенцы, начал танцевать, прищелкивая пальцами. Утомившийся от славословий дервишей, возносивших хвалу шаху, венецианский посол с удовольствием наблюдал за этим простым, но необычайно интересным видом восточного искусства. Время от времени он спрашивал название того или иного танца и что-то отмечал в своей записной книжке.
Ибрагим до вечера беседовал с Рафи и покинул его, лишь когда купец начал готовиться к вечернему намазу, до которого полагается совершить омовение. Попрощавшись с купцом и его "сыном", Ибрагим вышел.