Во второй половине следующего дня снегопад наконец утихает, дает столице передохнуть. На белых улицах стайки ребятишек устраивают артиллерийские обстрелы снежками, кружа между фонарями и скамейками. Париж залит белесым и ярким, почти слепящим светом.
Теофиль выходит из подворотни и направляется к фиакру, который ждет у кромки тротуара. Рыжие кудри выбиваются из-под цилиндра. Он поднимает воротник, прячет в него подбородок, на ходу натягивает кожаные перчатки и открывает дверцу. Одной рукой поддерживает сестру, помогая ей подняться на подножку. Эжени в черной накидке с широкими рукавами и накинутым на голову капюшоном. Шиньон украшен двумя гусиными перьями – ей не слишком нравятся шляпки с цветами, которые нынче в моде у парижанок.
Теофиль подходит к кучеру:
– На бульвар Мальзерб, к дому девять. И заклинаю вас, Луи, если отец спросит, скажите, что я был один.
Слуга на облучке жестами изображает, что у него рот на замке, и Теофиль садится в фиакр рядом с сестрой.
– Все еще злишься, братец?
– Уж ты умеешь разозлить, Эжени.
Сегодня сразу после обеда, прошедшего в полной безмятежности за отсутствием главы семейства, Теофиль удалился к себе на ежедневную двадцатиминутную сиесту, а затем начал собираться в дорогу. Он уже надевал цилиндр, стоя перед зеркалом, когда в дверь постучали. Четыре удара – условный стук сестры.
– Входи.
Эжени, открывшая дверь, оказалась полностью одетой и причесанной для выхода в город.
– Опять в кофейню собралась? Отец не одобрит.
– Нет, я еду с тобой в дискуссионный салон.
– Ни в коем случае.
– Это почему же?
– Тебя не приглашали.
– Так сам меня пригласи.
– Там будут только мужчины.
– Какая жалость.
– Вот видишь, ты сама не хочешь ехать.
– Мне просто любопытно взглянуть одним глазком, что там у вас творится.
– Мы сидим в салоне, курим, пьем кофе или виски и делаем вид, что философствуем.
– Если все так скучно, как ты описываешь, зачем ты туда ходишь?
– Хороший вопрос. Наверное, затем, что так принято.
– Возьми меня с собой.
– У меня нет ни малейшего желания навлекать на себя гнев отца. Он меня в порошок сотрет, если вдруг узнает.
– О гневе отца тебе нужно было беспокоиться, когда ты бегал к некой Лизетте на улицу Жубера.
Теофиль, окаменев от неожиданности, во все глаза уставился на сестру, а та ему лишь мило улыбнулась:
– Жду тебя у выхода.
В фиакре, который с трудом пробирается сквозь снежные заносы, Теофиль выглядит озабоченным.
– Уверена, что матушка не заметила, как ты уходила?
– Матушка меня вообще не замечает.
– Ты несправедлива к ней. Никто в этой семье не строит против тебя козней, знаешь ли.
– За исключением тебя самого.
– Воистину. Я как раз собираюсь обсудить с отцом, за кого бы выдать тебя замуж и поскорее. Тогда ты будешь ходить во все салоны, в какие только пожелаешь, и перестанешь мне докучать.
Эжени смотрит на брата с улыбкой. Ирония – единственное, что есть у них общего. Особой привязанности они друг к другу не испытывают, но и вражды не питают. Оба чувствуют себя не столько братом и сестрой, сколько добрыми знакомыми, живущими под одной крышей. У Эжени, впрочем, было предостаточно поводов завидовать брату – он старший, а стало быть, любимый сын, ему дали хорошее образование, в нем уже видят будущего нотариуса, как в ней – будущую мать семейства. Но мало-помалу она пришла к выводу, что положение брата не намного лучше ее собственного. Теофиль тоже обязан соответствовать требованиям отца, ему тоже приходится оправдывать чужие ожидания и хранить в тайне личные устремления, ибо, будь то в его власти, брат уже собрал бы чемодан и отправился путешествовать куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда. Да, безусловно, это их вторая общая черта – они не выбирали, где родиться. Однако тут есть и отличие – Теофиль смирился со своим положением, его сестра свое не приемлет.
Буржуазный салон похож на гостиную в их доме. Под потолком царит над всем хрустальная люстра. Один слуга, лавируя между гостями, разносит виски в бокалах на серебряном подносе, второй подает кофе в фарфоровых чашечках.
Стоя у камина или сидя на диванчиках прошлого века, молодые люди что-то обсуждают вполголоса, курят папиросы и сигары. Это новая парижская элита, благонамеренная и конформистская. На лицах написана гордость от того, что они родились в респектабельных семьях; их движения раскованны и непринужденны – сразу видно, что эти люди не знали физического труда. Слово «ценности» для них обретает смысл лишь применительно к картинам, украшающим стены, и к общественному статусу, который достался им даром.