Конспиратор хренов, думала она со злостью, пробираясь сквозь снежные завалы (к вечеру намело). Ищут тебя — так и сиди тихо, как мышь. Скорее бы избавиться от Гоца. И от опасности, настойчивый запах которой его окружает…
Дневник
«Я ехал в Петербург в компании нескольких репортеров (вольные журналисты и фотографы — так они отрекомендовались). Я почти не принимал участия в их разговорах, да они и не настаивали: что за дело им, молодым и жаждущим славы, до коллежского асессора на пенсионе…
В эти ненастные дни в Питере как раз начинался судебный процесс над депутатами. Старик Столыпин добился-таки своего, как я и предсказывал. У меня тоже было с собой репортерское удостоверение одной из правых газет, но туда, на Литейный, меня влекло нечто иное, нежели подробности процесса. На другой стороне улицы, в квартале наискосок, располагалось крошечное кафе и парикмахерский салон Якова Штифмана. Яков был тишайшим человеком и напоминал вечно испуганную мышь. Он жил один, и только позже случайно я узнал, что когда-то он был женат и имел дом в Баку. Жену его убили во время погрома, а сам Яков чудом уцелел: уезжал из города по делам, на переговоры с поставщиком продуктов для своей чайной. Планировал обернуться в три-четыре дня, а оказалось, уехал насовсем. Много колесил по стране, искал счастья в Польше, но осел в Петербурге, купив вид на жительство.
Здесь, в его кафе, в витрине которого стоял громадный торт из папье-маше, я встречался с приставом следственного управления Алексеем Трофимовичем Альдовым. Последняя наша встреча состоялась два месяца назад, еще до моей поездки на Кавказ. Яков проводил нас в отдельный кабинет, ловко и быстро накрыл столик, но Алъдов только махнул рукой: некогда, мол, не до изысков… Он казался очень возбужденным и озадаченным, как человек, который совершил неожиданное открытие и сам в него не верит.
— Интересующее вас дело об убийстве мне высочайше велено прекратить, — буркнул он, стараясь не поднимать взгляда от тарелки.
— Кем? — спросил я.
— Будто не знаете.
— Возможно, Департамент по каким-то причинам забрал его себе? Обычное явление для России, склока между соседними ведомствами.
Он пожал плечами.
— Так или иначе — теперь я лишен доступа к расследованию, уж не взыщите.
Я протянул ему пачку ассигнаций — обычный гонорар. Алексей Трофимович лишь покачал головой:
— Не возьму. Я привык получать деньги за проделанную работу. А тут…
— Не отказывайтесь. Вы и так сделали очень много.
— Не ради вас, — хмуро сказал он. — Ради того человека, что передал вам… РУКОПИСЬ.
— Я понял.
— Однажды он спас мне жизнь. То, что я сделал, — я сделал в память о нем.
Я не стал допытываться подробностей. И так было ясно, что Альдов имел в виду того эсера-максималиста, Анатолия Демина, сидевшего со мной по соседству в Орловском централе и умершего от туберкулеза…
— Перед самым моим отстранением от дела мои агенты нашли одного проводника питерского экспресса. Он дал интересные показания. Я показал ему фотографические портреты трех наших подозреваемых. Одну особу он опознал.
— А вашему проводнику можно верить? Столько времени прошло…
Альдов поджал полные губы, размышляя.
— Человек уже в летах, но имеет исключительную память на лица. Думаю, он не врет. Видите ли, упомянутая особа ездила в Петербург дважды подряд, с интервалом в неделю. Причем в первый раз — третьим классом, тайно. В одиночестве. А через восемь дней — уже в мягком купе. Это показалось проводнику подозрительным, и он запомнил.»
— Он давал показания в полиции?
— Нет, мы встречались с ним один на один.
Какое-то непонятное беспокойство закралось мне в душу. Словно прозвенел некий внутренний звоночек, предупреждавший об опасности.
— Вы можете устроить мне встречу с этим проводником? В приватном порядке.
— Попытаюсь, — сказал он, чуть поколебавшись. — Он возвращается из рейса…
— Нет, нет, в ближайшее время я сам буду вынужден уехать. Сделаем так: со следующего месяца я буду приходить сюда каждый вторник и четверг и ждать вас с шести до половины восьмого вечера. Если все идет нормально и слежки за мной нет, в руках у меня будет свернутая газета. Если же газеты нет — разворачивайтесь и уходите. Засвечивать вас я не имею права.
Пристав невесело улыбнулся:
— Прямо как в романах господина Конана Дойля. Сыщики и шпионы всегда узнают друг друга по газете.
— Так это хорошо, Алексей Трофимович. Чем меньше мы, выделяемся из толпы, тем дольше живем.»
…Алъдов был найден в подъезде собственного дома на Васильевском через два дня после нашей последней с ним встречи. Он был убит двумя выстрелами из револьвера — первая пуля вошла в спину, вторую убийца выпустил в середину лба, когда пристав уже упал: преступник хотел иметь полную гарантию. Я узнал об этом только по возвращении с Кавказа, раскрыв в газете раздел уголовной хроники. Какой-то пронырливый репортер поместил под короткой статьей фотографию места преступления: темная лестница с вычищенными медными перилами, дверь богатого красного дерева, труп в клетчатом пальто, в лужице крови, на вытертых сотнями ног плитах — нелепый, с неловко подвернутой рукой и в выбившемся из-под воротника толстом шарфе. Только сейчас, глядя на фото, я узнал, что Альдов катастрофически лысел и зачесывал остатки волос с боков наверх, прикрывая череп. Наверное, это обстоятельство его очень беспокоило — у него была молодая супруга, настоящая красавица, он дорожил ею и хотел соответствовать…»
— Ты не можешь так поступать со мной, — горячо сказал Николенька. — Ты говорила, будто любишь меня, а сама… Почему ты так изменилась?
Он пытался поймать ее взгляд, но тот ускользал, Любушка порывисто ходила взад-вперед по гостиной, и ее платье из нежного бархата издавало тихое завораживающее шуршание. Наконец она остановилась, подошла к окну, вскинула руки… Он подивился ее жесту: покойная Софья Павловна точно так же в минуты душевного волнения взмахивала руками, точно птица, расправляющая крылья. Прелестное лицо осветилось ярким весенним солнцем, тени засверкали ярко-голубым… Любушка обернулась и сказала — медленно, будто размышляя:
— Люблю? Не знаю. Ты поразил мое воображение: милый плюшевый медвежонок, которого я знала с детства, — и вдруг подпольщик, революционер… Но послушай, это был минутный порыв, ничего больше. Всеволод — другой, он сильный и настоящий. Тебе не понять.
Она произнесла это несколько рассеянно, и Николенька с горечью понял, что мыслями она не здесь и не сейчас. С ним! С ним, черт бы его взял!
— Что тебя привлекает в нем? — спросил он с отчаянием. — Красота? Щегольство? Он никогда не будет тебя любить так, как я. Для него люди — лишь инструмент.
— И что с того? — Она по-прежнему не смотрела на Николеньку. — Я только за этим и пришла в террор.
Она подошла к нему, легонько коснувшись пальцами его груди и заставив буквально запылать. Он попробовал поймать ее руку, она мгновенно отстранилась, словно играя в кошки-мышки, и улыбнулась:
— Ну что ты себе вообразил, глупышка? Тихие семейные радости вдвоем, в собственной усадьбе у папеньки в деревне, с чаепитием по вечерам? — Любушка фыркнула. — Как в сочинениях графа Толстого (папа им очень восхищается).
— Я боюсь, — вдруг признался Николенька. — Нет, не за себя… Пойми: Карл — настоящий фанатик. Утверждает, что борется с царизмом, за свободу и народное счастье… А наступи завтра это счастье, не в кого будет бросать бомбы — и он пустит себе пулю в лоб. Или сойдет с ума.
— Какие гадости ты говоришь.
— Я говорю правду. В конце концов он погибнет сам и утащит нас за собой.
На Любушку эти слова не произвели никакого впечатления. Она лишь холодно посмотрела на собеседника и проговорила:
— Единственное, что я могу сделать для тебя, — это забыть то, что сейчас услышала. Иначе мне придется обвинить тебя в предательстве. Мне не хотелось бы в это верить.