Болонские слезки
Видите вы этого разносчика со спутанной бородой? Его зовут Тонио. Он сейчас по-дойдет к нашему столу. Купите у него маленькую чашку или несколько болонских слезок. Вы ведь знаете: это стеклянные капли, распадающиеся на мельчайшие осколочки – как соль, – если отломать тоненький как нитка кончик. Игрушка – ни что иное. И посмотрите при этом на его лицо, – на его выражение!
***
Неправда ли, во взгляде этого человека есть что-то глубоко трогательное?
А что слышится в его беззвучном голосе, когда он называет свои товары. Никогда он не говорит плетеное стекло, всегда только женские волосы...
Когда мы пойдем домой, я расскажу вам историю его жизни, только не в этом пустынном ресторане... Там у озера... В парке...
Я никогда не мог бы забыть этой истории, даже если бы он не был моим другом, тот, кого вы видите теперь в качестве разносчика и кто уже не узнает меня. – Да, да, – поверьте мне, он был моим хорошим другом, – раньше, когда еще он жил, имел душу, – не был еще сумасшедшим... Почему я не помогаю ему?.. Здесь помочь нельзя. Разве вы не чувствуете, что нельзя помогать душе, ослепшей, ощупью, своими особенными, таинственными путями стремящейся к свету, – может быть к новому, более яркому?.. И в данном случае, когда он продает свои болонские слезки, это душа его ощупью старается найти воспоминания!
– Потом вы услышите, пойдемте теперь отсюда...
***
... Как волшебно сверкает озеро при лунном свете!
... Камыш, вон там у берега! Такой ночной – темный! И как дремлют тени вязов на поверхности вод... там в заливе!..
... Часто в летние ночи я сидел на этой скамье, когда ветер, шепча и отыскивая что-то, проносился сквозь тростник, а плещущие волны сонно разбивались о корни прибрежных деревьев, – и вдумывался в нежные таинственные чудеса озера, видел в глубине светящихся, сверкающих рыбок, тихо шевеливших во сне своими красноватыми плавниками, – старые, поросшие зеленым мхом камни, потонувшие ветви, гнилое дерево и мерцающие раковины на белом песке.
Разве не лучше было бы лежать там мертвому – там глубоко на мягком лугу, на колеблющихся водорослях – и забыть все желания и мечты?!
Но я хотел вам рассказать о Тонио...
Мы все жили тогда там в городе; мы называли его Тонио, хотя на самом деле его зовут иначе.
О прекрасной Мерседес вы тоже вероятно никогда не слышали?
О креолке с рыжими волосами и такими светлыми, странными глазами?
Как она попала в город, я уже не помню, – теперь она уже давно пропала без вести...
Когда Тонио и я познакомились с ней – на празднике в клубе орхидей, – она была возлюбленной какого-то молодого русского.
Мы сидели на веранде, и из зала до нас доносились далекие нежные звуки испанской песенки.
... Гирлянды тропических орхидей, необычайно роскошных, свешивались с потолка. – Cattleya aurea[1] – царица этих никогда не умирающих цветов, одонтоглоссы[2] и дендробии[3] на гнилушках, белые светящиеся лоэлии, как райские бабочки. Каскады темно-голубых ликаст[4], – и из чащи этих как бы в танцах переплетающихся цветов лился одуряющий аромат, пронизывающий меня даже и сейчас, когда я вспоминаю картину той ночи, отражающейся в моей душе резко и ясно, как в волшебном зеркале: Мерседес на скамье из коры, ее стан был на половину скрыт за живой занавесью из фиолетовых вандей. Узкое, страстное лицо было совсем в тени.
Никто из нас не произносят ни слова.
Как видение из тысячи одной ночи, мне вспомнилась сказка о султанше, бывшей гулем[5] и прокрадывавшейся ночью во время полнолуния на кладбище, чтобы на могилах полакомиться мясом мертвецов. И взгляд Мерседес как бы испытующе покоился на мне.
Глухие воспоминания проснулись во мне, словно когда-то в, далеком прошлом – в давно-давно прошедшей жизни чьи-то холодные, неподвижные, змеиные глаза уже однажды смотрели на меня, и я никогда более не мог забыть этого.
Она склонила голову, и фантастические, покрытые черными и пурпурными крапинками, цветы бирманского бульбофиллума запутались в ее волосах, как бы для того, чтобы шептать ей о новых неслыханных пороках. Тогда я понял, что за такую женщину можно отдать душу...
... Русский лежал у ее ног. И он не говорил ни слова...
Празднество было каким-то странным – как и орхидеи – много редких сюрпризов. Негр, выйдя из-за портьеры, стал предлагать сверкающие болонские слезки в чаше из яшмы. Я видел, как Мерседес, улыбаясь, что-то сказала русскому, видел, как он долго держал между зубами болонскую слезку и передал ее затем своей возлюбленной.
В эту минуту, из тьмы переплетающихся листьев, выскочила исполинская орхидея – лицо демона, с сладострастными жадными губами, – без подбородка, только переливчатые глаза и зияющее голубоватое небо. И это ужасное лицо растения дрожало на своем стебле, качалось, как бы зло смеясь, – неподвижно уставившись на руки Мерседес. У меня остановилось сердце, словно душа моя заглянула в пропасть.
Как вы полагаете, могут орхидеи думать? Я в эту минуту почувствовал, что они это могут, – почувствовал, как чувствует ясновидящий, что эти фантастические цветы ликовали над своей госпожой. – И она была царицей орхидей, эта креолка с чувственными красными губами, чуть зеленоватым отливом кожи и волосами цвета потускневшей меди... Нет, нет – орхидеи не цветы, – они создания сатаны. Существа, показывающие нам только щупальца своего образа, в очаровывающем зрение красочном водовороте показывают нам глаза, языки, губы, дабы мы не подозревали их отвратительного змеиного тела, скрывающегося невидимо в царстве теней – и приносящего смерть.
Опьяненные наркотическим ароматом, мы наконец вернулись в залу.
Русский крикнул нам что-то на прощанье. Это действительно было прощание, ибо смерть уже стояла за его спиной. Взрыв котла на следующее утро разорвал его на куски...
Прошли месяцы, и брат его, Иван, стал возлюбленным Мерседес; это был неприступный, высокомерный человек, избегавший всяких знакомств. Оба они жили в вилле у городских ворот, вдали от всех знакомых, и жили только дикой безумной любовью.
Тот, кто видел их подобно мне, когда они, тесно прижавшись друг к другу, в сумерки, гуляли по парку, говорили почти шепотом, – как потерянные в мире, – не видя никого окружающего, тот понимал, что какая-то могучая, чужая нашей крови страсть, сковывала воедино этих двух людей...
И вдруг неожиданно – пришло известие, что погиб и Иван, во время путешествия на воздушном шаре, предпринятом им, по-видимому, без всякой цели; он по какой-то загадочной причине вылетел из гондолы.
Мы все думали, что Мерседес не переживет этого удара.
... Через несколько недель после этого – весной – она проехала мимо меня в открытой коляске. Ни одна черточка на ее неподвижном лице не говорила о пережитом горе. Мне казалось, что это не живая женщина, а египетская бронзовая статуя, с покоящимися на коленях руками и со взором, направленным на другой мир, проехала мимо меня... Даже во сне преследовало меня это впечатление. Каменное изображение с его нечеловеческим спокойствием и пустыми глазами, направляющееся в модном экипаже к утренней заре, все дальше и дальше сквозь пурпурно-светящийся туман и колыхающийся пар к солнцу. Тени от колес и лошадей бесконечно длинные – странно изогнутые – серофиолетовые, – подобно тем, которые скользят как привидения по мокрым от росы дорожкам, при свете раннего утра.
***
После этого я долгое время путешествовал и видел свет и много прекрасных картин, но не многие так сильно подействовали на меня. Существуют цвета и формы, из которых наша душа создает живые сны наяву. Звон уличной решетки под нашей ногой в ночной час, удар весла, душистая волна, резкий профиль красной крыши, дождевые капли, падающие на наши руки, – часто это те волшебные слова, которые вызывают в нашей памяти такие картины. В подобных воспоминаниях слышатся глубоко меланхоличные переливы, подобные звукам арфы.
1
Каттлея Доу (лат. Cattleya dowiana var. aurea) — многолетнее травянистое растение семейства Орхидные.
2
Одонтоглоссум (лат. Odontoglossum) — род многолетних травянистых растений семейства Орхидные
3
Дендро́биум (лат. Dendrobium) — род многолетних травянистых растений семейства Орхидные.
5
Гуль — существо из арабских мифов, оборотень, обитающий в пустыне и питающийся свежей мертвечиной.