– Всегда какое-нибудь разногласие, как досадно, – сказал один из более молодых, – а пить было так приятно.
Смущение охватило всех.
Они безмолвно сидели за полукруглым столом и сосали свои белые голландские трубки.
В средневековых мантиях ордена, обвешанные каббалистическими украшениями, они были похожи на собрание призраков и выглядели странно и нереально при тусклом свете ламп, едва достигавшем углов комнаты и готических окон без занавесей.
– Пойду, постараюсь смягчить старика, – сказал, наконец, «Корвинус», – молодой музыкант, и вышел.
Фортунат наклонился к старшему цензору:
– Корвинус имеет влияние на него? Корвинус?
Баал Шем что-то бормотал себе в бороду: «Корвинус, кажется, помолвлен с Беатрисой, племянницей Ариоста».
И снова Измаил Гнейтинг начал говорить, и говорил о забытых догматах ордена, уже существовавшего в седую древность, когда демоны сфер еще обучали предков людей.
О тяжелых мрачных предсказаниях, которые все со временем исполнились, буква в букву, слово в слово, так что можно было потерять веру в свободную волю живущих – и о «Пражском запечатанном письме», – последней настоящей реликвии, и поныне находящейся в обладании ордена.
– Странно! Тот безумец, который захочет распечатать его, – это «Пражское запечатанное письмо», прежде, чем пройдет время, тот... что говорится в оригинале, лорд Кельвин? – обратил Гнейтинг свой вопрошающий взор на древнего брата, неподвижно сидевшего, согнувшись против него в резном позолоченном кресле. – Тот погибнет, прежде чем начнет! Его лик будет поглощен тьмой, и она не вернет его назад?..
– Рука судьбы скроет его черты в царстве формы до страшного суда, – докончил медленно старец, кивая при каждом слове своей лысой головой, словно желая каждому слову придать особую силу, – и будет его лик изъят из мира очертаний. Невидимым станет его лик, невидимым навсегда! Сокрытым, подобно ядру в орехе... подобно ядру в орехе.
– Подобно ядру в орехе! – братья в кругу удивленно посмотрели друг на друга.
Подобно ядру в орехе! – странное, непонятное сравнение.
***
Тогда открылась дверь и вошел Ариост.
Позади него – молодой Корвинус.
Он подмигивал радостно друзьям, словно хотел сказать, что со стариком все улажено!
– Свежего воздуха! Впустите свежий воздух, – сказал кто-то, пошел к окнам и открыл одно из них.
Многие встали и отодвинули свои кресла, чтобы посмотреть на лунную ночь и опалово-зеленый отблеск лунного света на горбатой мостовой Альтштедского ринга.
Фортунат указал на иссиня-черную тень от Тейнской церкви, поверх дома падавшую на безлюдную площадь и делившую ее на две части: «Там внизу исполинский теневой кулак с двумя торчащими остриями – указательный палец и мизинец, – устремленный на запад, разве он не похож на древний, отводящий дурной взгляд знак?».
В залу вошел слуга и принес новые бутылки кьянти – с длинными горлышками – как красные фламинго...
Вокруг Корвинуса сгруппировались его более молодые друзья и рассказывали ему вполголоса и смеясь о «Пражском запечатанном письме» и о нелепом предсказании, связанном с ним.
Внимательно слушал Корвинус; что-то шаловливое, словно веселая выдумка, засверкало в его глазах.
И торопливым шепотом он сделал своим друзьям предложение, встреченное с ликованием.
Некоторые из них так расшалились, что стали танцевать на одной ноге и в своем задоре не знали пределов.
***
Старцы остались одни.
Корвинус со своими приятелями поспешно отпросился на полчаса; он хотел заказать скульптору отлить свое лицо из гипса, дабы успеть привести эту, как он говорил, веселую проделку в исполнение до полночи, прежде, чем начнется великое торжество.
***
«Забавна эта молодежь», – пробормотал лорд Кельвин...
«Странный это должно быть скульптор, если он работает так поздно», – сказал кто-то вполголоса.
Баал Шем играл своим перстнем: «Чужестранец, Иранак-Эссак его имя, они недавно говорили о нем. Говорят, он работает только ночью, а днем спит; – он альбинос и не выносит дневного света».
– Работает только ночью? – повторил рассеянно Ариост, не расслышав слова «альбинос».
Потом все замолкли на долгие минуты.
– Я рад, что они ушли – эти молодые, – измученно прервал молчание Ариост.
– Мы, двенадцать старцев, являемся как бы обломками той прошедшей жизни, и нам нужно было бы держаться друг за друга. Тогда, быть может, наш орден опять пустит свежий зеленый росток! Да! Да, я – виновник распадения ордена.
Запинаясь, он продолжал:
– Я с удовольствием рассказал бы вам историю – и хотел бы облегчить мое сердце, прежде, чем они вернутся – те, другие – и прежде, чем наступит новое столетие.
Лорд Кельвин на тронном кресле взглянул на него и сделал движение рукой, а остальные сочувственно кивнули. Ариост продолжал:
– Я должен говорить кратко, чтобы сил моих хватило до конца. Внимайте же. Тридцать лет тому назад, как вы знаете, гроссмейстером был доктор Кассеканари, а я был его первым архицензором.
Управление орденом было в наших руках. Доктор Кассеканари был физиолог – большой ученый. Его предки происходили из Тринидада, – я думаю, что они были из негров, – оттуда, может быть, его внушающее ужас экзотическое уродство. Но все это вы, вероятно, еще помните.
Мы были друзьями; но так как горячая кровь смывает самые крепкие преграды, то, короче говоря, я обманул его, с его женой Беатрисой, прекрасной, как солнце, и любимой нами обоими превыше меры. Преступление между братьями ордена!
... Двое мальчиков было у Беатрисы, из них один – Пасквале – был мое дитя.
Кассеканари узнал о неверности своей жены, привел в порядок свои дела и покинул Прагу с двумя маленькими детьми, так что я не мог воспрепятствовать этому.
Мне он не сказал ни единого слова, даже ни разу не взглянул на меня. Но месть его была ужасна. Так ужасна, что я и сегодня не понимаю, как я пережил это.
На одну минуту Ариост умолк, тупо уставился на противоположную стену, затем продолжал:
– Только такой мозг, соединявший в себе мрачную фантазию дикаря с пронизывающе острым умом ученого, глубочайшего знатока человеческой души, мог создать такой план; он выжег Беатрисе в груди сердце, у меня коварно украл свободу воли и медленно заставил меня стать соучастником преступления, ужаснее которого трудно было что-нибудь придумать... Судьба сжалилась над моей бедной Беатрисой, послала ей безумие, и я благословляю час ее избавления...
Руки говорившего тряслись, как в лихорадке, и проливали вино, поднесенное им к устам, чтобы подкрепиться.
– Дальше! Немного времени спустя после отъезда Кассеканари, я получил от него письмо с указанием адреса, куда можно сообщить все «важные известия», – как он выражался, причем они будут доставлены ему, где бы он ни находился. И сейчас же, вслед за этим, он написал, что, после долгих раздумий, пришел к заключению, что маленький Эммануил мое дитя, а младший Пасквале, без сомнения, его ребенок.
В то время, как в действительности было как раз наоборот.
В его словах звучала скрытая угроза мести и я не мог отделаться от эгоистического чувства успокоения по поводу того, что, благодаря недоразумению, мой маленький сын Пасквале, защитить которого иным способом я не мог, был огражден от ненависти и преследования.
Итак, я смолчал и, не зная того, сделал первый шаг к пропасти, откуда потом уже не было спасения.
Много-много позднее у меня явилась мысль, не было ли это хитростью... Не хотел ли Кассеканари заставить меня поверить ошибке, чтобы потом подвергнуть меня неслыханнейшим сердечным мукам.
Чудовище медленно забирало меня в тиски.
Через ровные промежутки времени, с пунктуальностью часового механизма, настигали меня известия о физиологических и вивисекционных экспериментах над маленьким Эммануилом, не его ребенком, как я это молчаливо признавал, производившихся для того, чтобы «искупить чужую вину, а также ради блага науки», – тем более, что это существо его сердцу было более далеким, нежели любое животное, применяемое для опытов.