– Разрешите пригласить? – сказала тетя Агнеш Маске.
– Спасибо, немного попозже, – ответила Маска.
Рэка, опять танцевавшая с Пали Тимаром, оторопело уставилась на них. Все-таки много они позволяют себе, эти кисовцы. Попозже! Ведь если вспомнить, какой-нибудь год-другой назад они еще ходили сюда учиться…
…Тетя Ева стояла у телефона и раздумывала. Образы, которые вырисовывались перед нею, никак не связывались между собой. Глаза у бабушки мечут молнии. Эндре Борош вешает трубку. О девочке в дневнике Илоны написано: скромная, отзывчивая, дисциплинированная, вежливая, пассивная.
Это она пассивная? Этот дьяволенок?
Несколько дней она делала вид, будто обо всем забыла; Кристина не спускала с нее тревожных глаз. Дело не было улажено, и с педагогической точки зрения это выглядело неправильно, ибо по законам педагогики детей нужно наказывать немедленно, но потом тут же забыть о проступке и даже не напоминать о нем ребенку. Но приходилось выжидать – ей все еще не было ясно, что же произошло. И она ждала. Ждала до понедельника, своего первого свободного дня, а потом собралась с духом и отправилась в двенадцатое фотоателье, которым заведовал Эндре Борош, заказывать фотографию.
VIII
…о том, как тетя Ева выясняла причину
…Собственно говоря, у тети Евы нашлись бы и другие дела, ей вечно не хватало времени. Она хотела постирать, пойти на примерку к портнихе, собиралась проверить сочинения восьмиклассников по истории, которые они написали в тот день и результатами которых очень интересовались. «Проверю попозже, – решила Ева Медери, – ведь от ужина до полуночи масса времени. Взрослым ведь можно спать поменьше».
Она позвонила портнихе, сказала, что сегодня ей некогда и она позвонит в конце недели, сунула грязное белье обратно в ящик и отправилась. Стоял необычайно холодный октябрьский вечер, над головой сияли неподвижные зеленые звезды. По проспекту Народной республики, в конце которого, как она подозревала, должно было находиться фотоателье, торопливо шли возвращавшиеся с работы люди. Ева Медери любила толпу, любила места, где собиралось много народу, – переполненные магазины, большие универмаги, вокзалы, бассейны; ее успокаивало и подбадривало то, что она не одна живет на свете, вокруг нее снуют люди, ходят за покупками, развлекаются, спешат после работы домой. Когда кончается рабочий день, столица на полтора часа становится такой, какой она выглядела во времена ее детства, по воскресеньям или в канун праздников: на улице бурлит толпа, у трамвайных остановок темной массой теснятся ожидающие. Как красив проспект! Она так любит деревья! Здесь сплошь платаны. Жаль, что листва уже опала. Надо бы поехать в горы, в это время леса там стоят пестрые-пестрые.
Когда-то она много гуляла по этому проспекту с бабушкой.
Только по воскресеньям удавалось бабушке выкроить время для прогулки, да и то не всегда; если же удавалось, бабушка всякий раз приводила ее сюда подышать воздухом. Непростое было дело – идти в этот конец города из Кишпешта, целое путешествие. «Теперь я вожу сюда тебя, – говорила бабушка, – а когда-то я гуляла здесь с той девочкой. Несчастная это была девочка, так же как я была несчастная девушка; тогда я не знала еще твоего дедушку, – он-то объяснил бы мне, как должен поступать настоящий человек. Ничегошеньки я не знала ни о жизни, ни о себе самой, только и умела что повиноваться. Если из той девочки-горемыки выросла какая-нибудь страхолюда, то и я в этом повинна. Теперь я бы ее иначе воспитывала, хотя бы наперекор отцу ее. Но она теперь уже взрослая и даже немолодая уже…»
«Тебе не хотелось бы как-нибудь увидеть их?» – спросила однажды Ева бабушку, когда они прогуливались здесь и бабушка снова показала ей дом на углу, рядом с парком, ту виллу, где она когда-то работала. Она никогда не называла своего прежнего хозяина по имени – дедушка запретил произносить его имя, – просто говорила: «Тот великий человек».
«Я ведь и вправду думала, что он великий человек, – рассказывала бабушка, – до тех самых пор, пока не явился твой дедушка, я считала большой честью работать у него, помогать ему. Но потом твой дедушка объяснил, что он не был по-настоящему великим человеком, потому что тогда легче жилось бы с ним рядом, как-то человечнее. С того и начинается величие, что человек рядом с собою замечает и других людей и, что бы он ни делал, делает так, чтобы и другим хорошо было, не только ему самому. Умный он был человек, ученый человек, очень талантливый, и все-таки он не был по-настоящему великий человек… Он давно уж умер, так что я, если б и хотела, не могла бы его повидать. А девочка вышла, конечно, замуж, вырвалась из этого печального дома. От души желаю ей этого, бедняжке».
Воспоминания так и обступили Еву Медери, едва она снова увидела эту виллу. Фотоателье тоже должно быть где-то на этой стороне. Номер сто пятьдесят восемь – возможно, что оно как раз в первом этаже той самой виллы, где работала когда-то бабушка? Да, да. На балконе вздыбились грифы, над парадным какое-то железное литье, за французским окном – точь-в-точь те шторы цвета бордо, которые когда-то показывала ей бабушка, те самые шторы, которые никогда не разрешалось раздвигать, как будто, выглянув на улицу, человек может научиться чему-то дурному.
Так и есть, фотоателье – в нижнем этаже виллы. Весь этот этаж теперь нежилой: «Химчистка», «Кондитерская», «Фотоателье», «Цветы». Хотелось бы узнать, куда же делась та девочка, та горемыка? Как интересно бродить здесь, по следам бабушки!
Родная моя бабушка!
«Фотоателье № 12». Большая современная, с неоновыми буквами вывеска, на витрине – не обычный трафаретный портрет улыбающегося младенца или мечтательной невесты, а фотография старого крестьянина: небольшие умные наблюдательные глаза смотрят на прохожих из-под какой-то странной, вмятой сверху шапки. На витрине никаких украшений, только ваза, а в ней – несколько веток с красными ягодами. «Неплохой вкус у Эндре Бороша», – подумала Ева Медери.
Мастерская и внутри оказалась современной и просторной: работа шла сразу в трех кабинетах. Сначала нужно было уплатить за снимок и получить квитанцию; худенькая девушка в синем халате показывала, кому в какой кабинет, очевидно для того, чтобы к каждому фотографу попало одинаковое число посетителей. Не так-то просто оказалось уговорить ее дать талончик непременно к Эндре Борошу.
«Простите, но здесь все работают одинаково хорошо, – протестовала девушка. – У нас это не принято, и не просите!»
«Как же сказать ей, чтобы она поняла и чтобы это не было обидно для коллег Бороша? – ломала голову Ева Медери. – Сказать правду, к сожалению, нельзя, не могу же я объявить ей, что хочу познакомиться с Борошем, так как мне надо увидеть, что он за человек, но при этом он не должен знать, кто я такая, иначе я не смогу помочь его девочке – ведь мне нужно понять, кто окружает Кристину…» Нет, она. не может сказать этой худенькой девушке: «Мне необходимо встретиться с Эндре Борошем». Еще поймет превратно…
Ева молча, умоляюще посмотрела на девушку и сказала только: «Мне очень хотелось бы!»
Она была упряма, мила, она вызывала симпатию, а ее умоляющий тон и эта короткая без каких бы то ни было объяснений фраза прозвучали так по-детски… Девушка смягчилась. Она пожала плечами, даже чуть-чуть улыбнулась, но тут же снова насупилась, словно жалела уже о своем попустительстве, – и отворила перед Медери дверь, на которой стояла буква «Б».
Ева попала в салон-приемную.
Все это очень напоминало ей часы, проведенные в приемной зубного врача: на столе лежали иллюстрированные журналы; многие курили, и когда кто-либо, сфотографировавшись, выходил из мастерской, Эндре Борош провожал его до дверей и говорил, совсем как в поликлинике: «Прошу следующего!»
Так ей удалось несколько раз, хоть и мельком, увидеть отца Кристины еще до того, как подошла ее очередь. Девочка совершенно не похожа на него: у Эндре Бороша в волосах седина, глаза, рот строги и безрадостны. Медери он не очень понравился – она любила веселых людей.
Приемная была переполнена, ожидали – кто терпеливо, кто нетерпеливо – старые, молодые, мужчины, женщины, дети. Для детей тут были игрушки – мишка и лошадка-качалка. Медери всегда носила с собой книгу; она успела прочитать почти четыре главы, пока, наконец, подошла ее очередь. Ее пришлось окликнуть дважды, прежде чем она сообразила, что обращаются к ней; подняв глаза от книги, oна увидела, что осталась одна: худенькая девушка после нее никому не давала номерков к Борошу…