В то время в ленинградских театральных кругах ошивался некий американец Майк Спиц, которого все называли «Анкл Майк» и который писал диссертацию по Мейерхольду.
Спиц обожал Гуревича, все его постановки, и одно время даже думал сменить великого Мейерхольда на него.
Анкл Майк был долговяз, кое‑что кумекал по — русски и за театр мог предать родину и продать мать.
Они встретились в кафе «Север». Гуревич все поведал ему.
— Ви крейзи, — сказал Анкл Майк, — куда вас несет?!!
— Не знаю. Англия, Италия, США… Не знаю.
— Зачем, — спросил Майк, — Вай? Скашите мне — вай?
— За свободой, — ответил Гуревич, — вы ею надышались, а я ее не нюхал.
— И нэ нухайтэ! — сказал Анкл Майк.
— Как это?!
— Очень просто. Что такое свобода бэз мани? Насинг! Свобода без мани, — повторил Анкл Майк, — хуже неволи. А на сиэтре, май дарлинг, мани не заработаешь!
— С моим талантом?!
— С вашим, с вашим!
— А кем же, по — вашему, я там буду?
— Программирование знаете? — спросил Майк.
— Не обижайте, — попросил Гуревич.
— Тогда официантом, — сказал Анкл, — может, таксистом.
Гуревич вскочил.
— С моим талантом?! — вновь вскричал он.
— Сядьте, Гурвиц, — попросил Майк, — о вашем тэлаэнте никто не узнает. Нушен не тэлэнт, нужен скэндэл!
— Какой скэндэл?! — не понял Гуревич.
— Биг скэндэл! Будэт скэндэл — будут мани! Без скэндэла нэчего уезжать. Приедете со скэндэлом — будут пропозишен, будет паблисити, будут мани.
Гуревич задумался.
— Анкл Майк, — сказал он, — все мое творчество здесь — сплошной скандал. Что еще?
— Итс насинг, — произнес Майк, — итс сиэтэр скэндэл. Надо политикэл скэндэл, уорлд скэндэл.
— Что вы имеете ввиду? — поинтересовался Гарик.
— Угоните эрплейн, — посоветовал Майк, — и на нем прилетите.
— Вы пьяны, Анкл Майк, вам больше не надо пить. Поставьте рюмку.
— Я не пьяный, Гурвиц, я умный. Слушайте меня внимательно: различие между двумя нашими странами в следующем: если здесь вы делаете из Отелло еврея — говорит вся страна, если там вы делаете из Отелло еврея, или японца, или женщину, все равно — не замечает никто. Я боюсь, вы этого не вынесете. Здесь сиэтер — это лайф, там сиэтер — это насинг…
— Какого же черта вы занимаетесь им?!
— Я крэйзи, — пояснил Майк, — вы не заметили? В Америке, Гурвиц, сиэтром занимается два типа людей — крэйзи с мани и без. Я с мани!..
Он захохотал на все кафе.
— Короче, — он перешел к заключению, — у вас, Гурвиц, есть две возможности: или скэндэл, или программирование.
При последнем предложении Гуревич вздрогнул.
— Тэйк ит изи, — успокоил его Анкл Майк.
Идея, мелькнувшая у Главного, была, безусловно, гениальна, достойна его таланта.
На этот раз он решил доказать почти невозможное: что и Шекспир — графоман.
Видимо, невозможное дейстительно не существовало для этого человека. Отелло он вновь покрасил в черный цвет, Дездемоне придал что‑то старорусское, от Ярославны, а Яго сделал кучерявым. С горбатым носом. Картавым с легким шепелявинием, этаким Пиней со Жмеринского рынка. Короче, в новой концепции вместо Отелло евреем был страшный Яго. Руководителям это казалось интересным.
Старый Леви был убит. В разговоре с Отелло Главный просил его вставлять еврейские словечки, отвечать вопросом на вопрос, периодически вскрикивать «Азохун вей».
Леонид Львович часами просиживал под портретом Иегуды, жаловался, бил себя в грудь, проклинал власть и режиссера.
Галеви гордо молчал.
— Это международная обстановка, — объяснял он, — я не при чем!
А у Олега Сергеевича слабоумие. Но созвучное эпохе. Яго для него — Израиль, опутывающий своими коварными сетями народы Африки, освобождающиеся от колониального ига в лице Отелло. Ты понимаешь, Иегуда?
Иегуда молчал, и Леви начинал плакать.
Иногда его утешал Боря Сокол.
— Потерпи, Леня, — говорил он, — скоро все кончится и мы напьемся!
— Тебе легко говорить, — отвечал Леви, — у меня язва. Я больше трех дней попойки не протяну.
— А мы сделаем перерыв.
— Боря, — стонал Леви, — скажи мне, почему не любят евреев?
— А кого любят, Леня, — возмущался Сокол, — татар, хохлов, казахов?
Просто, когда не любят евреев — это антисемитизм, а когда других — это блядство.
— Ты прав, — соглашался Леви, — возьми нашу милую труппу — кто кого любит? Шипящий террариум. Заповедник крокодилов. Я уверен, что у Ореста смертельный укус. Народ — это труппа, Боря. Это Театр Абсурда. Все ненавидят друг друга и все играют комедию. Причем без антракта. И режиссер — всегда идиот. Если появляется нормальный — его вырезают. Страна — это театр, но наш театр — лучше, потому что у нас есть буфет.