И они шли в буфет.
Со стороны было очень приятно наблюдать, как Яго с Отелло пили за здоровье друг друга и жарко лобызались.
Репетиции шли к концу. Была уже назначена сдача. И на день — в отличие от гения Гуревича Олег Сергеевич все успевал вовремя.
И приемка была какая‑то легкая, озорная. И вся атмосфера. В туалет бегали как‑то легче, веселее, радужнее. После туалета выходили окрыленные.
Бутерброды жевались с аппетитом и не только в антракте — Орест Орестыч не успевал кормить с руки.
Рабочий с «Электросилы» спал значительно спокойнее, не храпел, не пугал Яго, посапывал себе, как ребенок, никому не мешая. Да и мнения совпадали, всем нравилось. Дама из Управления даже заявила, что Шекспир прочтен совершенно по — новому, дама из райкома — что свежо. Товарищ из Мавританской Респуболики снова улыбался, но как‑то приветливее, с огоньком.
«Гласу народа» особенно запомнился Ягер — так рабочий стал называть Яго.
— Я таких типов знавал, — признался он, — всех этих Ягеров — Швагеров…
— И Абрамовичей, — поддержал офицер флота, — нельзя ли ему пейсы подделать?
— Почему нет? — соглашался Главный.
— И пусть вместо вина пьет кровь, — добавил Юра Дорин, — христианских младенцев, паскуда!
— Надо будет подумать, — согласился Главный.
— Нет, нет, не стоит, — остановила дама из райкома, — это уже попахивает антисемитизмом.
Она сурово посмотрела на Дорина.
— Не нахожу, — отбивался Дорин, — но всецело доверяю вашему вкусу, Маргарита Степановна.
Все пили, целовались, гегемон упал в оркестровую яму, его хором достали оттуда и приняли спектакль единодушно.
Премьера была назначена через неделю.
Слух о том что Яго — еврей и что в буфете судак в кляре рспространился по всему городу. Билеты шли втридорога, продавались членам партии, передовикам производства и нескольким членам антисионистского комитета. Милиция была на лошадях. Одна взбесилась, ворвалась в буфет, съела рыбу — ее хотели пристрелить.
Афиша была шикарна — грязный еврей в ермолке окровавленными руками душил благородного Отелло.
Многие негодовали уже при входе, в гардеробе, у некоторых чесались руки.
Спектакль начался без опозданий. На сцене появились Родриго и Яго. Яго свой монолог начал так:
— Азохун вей! Да выслушайте раньше,
Зовите Яго тварью, если мне
Хотя бы снилось это.
— Тварь, — тихо донеслось из зала. Многие одобрительно закивали. Постановка явно нравилась. Яго ненавидели люто и звали, как и Семен Тимофеевич — Ягер. В третьем акте на сцену вышел пьяный и с криком «бей жидов» начал носиться за Яго. Бедного Леви ели спасли воины Отелло.
Леви боялся выходить на сцену.
Атмосфера в зале накалялась.
За четыреста лет своей жизни черный Отелло задушил не одну кроткую Дездемону,
Он душил ее в Европе и в Азии, по системе Станиславского и по Гордону Крегу, но еще ни разу по подстрекательству воинствующего сиониста.
Сегодня это было именно так.
— Молилась ли ты на ночь, Дездемона? — доносилось со сцены.
— Да, мой супруг, — отвечала та.
Женщины вытирали слезы. Мужчины едва сдерживали подступавший к горлу комок и сжимали кулаки в ожидании Яго.
Леви силой выталкивали на сцену из‑за кулис.
— Дай помолиться мне, — молила Дездемона.
— Теперь уж поздно! — рычал мавр.
Заплакали мужчины. Дездемона была не только кротка и благородна, она была явно русской — голубые глаза, коса, время от времени она напевала «Калинку».
Зал подхватывал.
Когда мавр сделал свое дело, он приблизился к рампе и бросил, сверкая очами:
Когда в Алеппо злобный турок бил