Соколы сидели, потрясенные. Возможно, им было жаль Израиль, которому была уготована участь стать шестнадцатой республикой…
— Вам выпали гениальные роли, — продолжал Борщ, — вы войдете не только в историю театра, но и в мировую историю… Скоро, скоро Запад начнет молить о вас!
Глаза майора мечтательно горели. Борис был растерян. Его совершенно не тянуло входить в мировую историю. Он никогда не мечтал о славе Александра Македонского, Наполеона, или, на крайний случай, генералиссимуса Суворова.
— Скажите, — робко спросил он, — а нельзя ли, чтобы Запад молил о ком‑нибудь другом?
— Кого вы имеете в виду?
— Ну, я не знаю… Кого‑нибудь из ваших людей… Профессионалов. Например, этих двух, которые нас доставили к вам…
— Исключено, — развел руками Борщ, — они не справятся с такой ролью.
— Как, они же могут сыграть и Дездемону, и платочек, — напомнила Ирина.
— Но не диссидента.
— Диссидента сыграть труднее, чем платочек? — поинтересовался Борис.
— Увы, — произнес майор. — Наших узнают по лицам со спины. А теперь взгляните на себя.
Борщ повел их к зеркалу, и Борис с Ириной долго разглядывали свои покрытые гримом, растерянные лица.
— Ну, чувствуете разницу? — спросил майор.
— Вы хотите сказать, что у нас лица диссидентов? — осторожно спросила Ирина.
— К сожалению, — вздохнул «мавр». — У них время от времени встречаются очень симпатичные морды…
— Спасибо, — поблагодарил Борис. — Ну, допустим, вам удастся из нас сделать диссидентов… Но какие из нас шпионы?
— Великолепные!
— Вы ошибаетесь, — произнес Борис, — я вас уверяю! Мы совершенно не подходим! Мы не умеем следить, наблюдать, подслушивать, если уж вам обязательно нужны артисты — то даже в нашем театре есть люди, которые подошли бы для этой роли гораздо лучше. Понимаете, у нас совершенно иное амплуа… Смешно сказать, мы даже не знаем, кто с кем живет.
— Я знаю, что вы не знаете, — улыбнулся майор. — И поэтому мы вас выбрали. Вы чисты, как Отелло, а вы — как Дездемона.
— Простите, — спросила Ирина, — о чем идет речь: о чистоте или о шпионаже?
— М — да, — произнес Борщ, — у вас какое‑то превратное впечатление об этом. Если хотите знать, для меня шпион — это прежде всего личность благородная, как вы говорите — положительный герой. Вас сам Бог, которого нет, создал шпионами!
«О, Боже, — подумал Борис, — кажется, ты меня заставляешь вынести все, что я способен вынести. Но зачем?!»
— Если угодно, — пояснил свою мысль майор, — пример благородного шпиона — это Прометей, укравший у богов огонь, чтобы отдать его нам!
— Ну, знаете, — развела руками Ирина, — это уж слишком! Я даже не знаю, что сказать…
— Если нечего сказать, ничего и не говорите, — оборвал ее Борщ. — Первые люди, если хотите, были и первыми шпионами.
Борис, раскрыв рот, настороженно смотрел на теоретика шпионажа.
— За что, по — вашему, изгнали из рая Адама и Еву, — продолжал развивать свою мысль теоретик, — не за грехопадение же, в самом деле!
— Очевидно, за шпионаж, — сострил Борис.
— Да, именно за него, — убежденно произнес Борщ. — Адам узнал государственный секрет Евы, а Ева — Адама! И Богу, которого нет, ничего не оставалось, как выслать их из рая, которого, впрочем, тоже нет… С тех пор шпионаж поселился на нашей грешной земле!
Борис покачал головой.
— Оригинальная концепция нашего мира, — сказал он.
— Спасибо за оценку! — поблагодарил Борщ.
Он приблизился к ним, обнял за плечи и подвел к «железному» Феликсу. Очевидно, для благословения.
— Ну, что ж, — подытожил майор, — роли распределены, можно приступать к репетициям. С завтрашнего дня начинайте понемногу вживаться.
— Что вы имеете в виду? — уточнила Ирина.
Входите в образ. Поругивайте власть, рассказывайте анекдоты, посмеивайтесь над нами — в общем, как полагается, — улыбнулся Борщ.
«Да, — подумал Борис, — если дела не идут к лучшему, то они обязательно пойдут к худшему».
— А если эти роли нам не понравятся? — осторожно поинтересовалась Ирина.
Улыбка не сошла с майорского лица.
— Жизнь, мои дорогие, многое заставляет делать добровольно, — мягко произнес он.
Утром в костюме полковника — Котлевич был военным и в описываемый момент испытывал в Средней Азии новые баллистические ракеты — Леви покинул квартиру Анны Иоановны.
Тело ломило и, казалось, оно было деформировано — его мускулистая грудь вдруг оказалась впалой, ребра были вдавлены, как пружины матраца. Кто держал на себе мадам Котлевич — тот поймет…
Проходя мимо своей двери, Леви злобно пнул ее ногой — и она вдруг растворилась.
Он обалдел.
— Ты все‑таки услышал меня, Иегуда, — произнес Леви, — но объясни мне — почему только к утру? Почему к свету обязательно идти через страдания? Я знаю, что ты был гуляка, но, прости меня, я сомневаюсь, что на тебе когда‑нибудь лежало нечто похожее на донну Котлевич.
Галеви хитро улыбался с портрета.
— Не может быть! — воскликнул Леви. — Впрочем, кто знает твои сексуальные возможности… Послушай, Иегуда, я должен тебе сказать нечто очень важное. Но не могу. Язык не слушается меня, веки опускаются и ноги не держат. Сон одолевает меня.
И в форме полковника артиллерии он рухнул, как неразорвавшийся снаряд, и уснул.
Спал он плохо, во сне вскрикивал, вскакивал, выкрикивал проклятия театру, Оресту Орестычу, системе Станиславского, призывал народ сжечь министра культуры.
Галеви с портрета спокойно смотрел на него.
Проснулся он от ожога. Что‑то жгло его. Леви вскочил, недоуменно оглянулся — рядом с ним лежала пачка денег. Это была премия, которую Орест Орестыч вручил ему за роль Яго. Премия прожгла полковничий мундир, обожгла его бедро, и, не проснись он еще минуту — другую — и мадам Котлевич никогда больше не попросила бы у него соль. Просто она была бы уже ни к чему…
Да, эти деньги жгли его, словно костер, на котором когда‑то, в средние века, жгли его братьев.
Во всяком случае, ему так казалось.
Он приблизился к портрету и показал Галеви пачку купюр.
— Иегуда, — сказал он, — посоветуй: куда мне их деть? Что мне делать с этой заразой, заработанной на роли, о которой мне не хотелось бы вспоминать? Я мог бы их истратить на гурий, но ты знаешь, сколько мне лет, я тебе говорил. Я мог бы, конечно, пить вино. Но сколько кубков может поглотить моя язва? Что мне делать, учитель, они жгут мою душу, как песок пустыни ноги паломника.
И Иегуда вдруг ответил.
— Сердце мое на Востоке, — четко произнес он.
— Не понял, — сказал Леви, — ты мог бы говорить яснее?
— Сердце мое на Востоке, — повторил учитель.
Возвратившись домой, Борис, не снимая грима, обложился энциклопедиями и словарями, и углубился в них. Ему хотелось хоть что‑то узнать об этих самых диссидентах. Но нигде о них не упоминалось, как будто их и нету. Было только неясно, за кого борется Запад. Наконец, в «Словаре русского языка» Борис прочитал, что диссидент — это лицо, отколовшееся от господствующего вероисповедания, короче, вероотступник.
— Скажи мне, Ирина, — спросил он, — откуда у нас могут быть диссиденты, когда нет никакой веры? Объясни мне, как можно отколоться от того, чего нет?
— Чем меньше веры — тем больше диссидентов, — ответила Ирина. — Диалектика.
— Теперь понятно, — произнес Борис и захлопнул энциклопедию. — Объясни: как я могу играть диссидента, да еще не на сцене, а в жизни, когда даже толком не знаю, чего они хотят?
— Это я тебе объясню, — сказала Ирина. — Свободы — вот чего они хотят.
— По — твоему — я тоже диссидент, — улыбнулся Борис. — Я тоже ее хочу.
— Ты хочешь, — усмехнулась Ирина. — Ты хочешь, но не борешься, а они хотят — и борются. В этом вся разница!
— То есть ты мне предлагаешь начать бороться?