— Чего не можешь избежать — принимай с радостью.
— Да, но как? И с кем?
— С режимом, властью, правительством!
Борис резко повернулся к Ирине и закрыл ей ладонью рот.
— Мы не на сцене, — напомнила Ирина. — Или ты меня решил действительно задушить?
— Что ты такое говоришь? Ты что, с ума спятила? С каким режимом?
— Спокойно, сейчас нам разрешено все!
— Что значит — все?! Я, конечно, раз уж это разрешено, начну возмущаться Орест Орестычем, который ни черта не смыслит в театре, плохой работой почты и даже тем, что в магазинах пропала безголовая селедка! Но не властью же!
— Именно ей! И прошу тебя — успокойся. Если нет выхода — будь хотя бы храбрым!
— Понятно, — констатировал Борис. — Ты хочешь угодить в тюрягу. А я — нет! Я хочу гулять по весеннему Ленинргаду, играть Отелло, любить тебя.
— Ты, кажется, знаешь пьесу, — напомнила Ирина. — Тюрягу нам, так или иначе, не миновать.
— Да, но надо время, чтобы свыкнуться с этим. Я всего — навсего — человек, а иногда, мне кажется, и того меньше… Это же идиотизм. Я сам должен предпринимать какие‑то действия, не зная какие, чтобы меня посадили в тюрьму! Ты когда‑нибудь слышала о чем‑нибудь подобном?
— Что ж, — сказала Ирина, — будем радоваться, что мы первые.
— Когда я играл военачальников — я встречался с генералами, когда передовиков производства — с директорами заводов, рабочими, наконец, с доярками…
— Теперь ты хочешь встретиться с диссидентами?
— Я хочу?!.. Что это за постановка вопроса?! Я не хочу! Но я должен. Хотя я их и боюсь. Нас сразу же занесут в «черные списки».
Всю жизнь Сокол боялся этих «черных списков». И когда ему рассказывали о ком‑то, кто туда уже угодил, его сердце сжималось от страха и жалости к этому человеку. И вот сейчас у него появились шансы попасть туда самому.
— Ты уже в списке, — успокоила Ирина. — Я не знаю, какого он цвета — черного, коричневого или красного, но нам из него просто так не выбраться. Поэтому можешь смело встречаться с любым инакомыслящим.
Но я никого не знаю! До черта знакомых — и ни одного диссидента…
— Может, у тебя кто есть?
— У меня? У меня даже любовника нет, не то, что диссидента.
Борис нервно заходил по комнате, меряя ее своими огромными шагами.
— Надо найти, я должен видеть его, говорить с ним, наблюдать за ним… Как ты думаешь, Сергей Павлович не диссидент?
— Ты сдурел! Секретарь парторганизации?
— А почему бы и нет? Академик может себе это позволить, а секретарь — нет?
— Боря, инакомыслящий секретарь — это уже из пьесы абсурда. Это уже Беккет.
— Тогда я знаю, кто, — твердо сказал Борис, — наши соседи. Они рассказывают анекдоты, ненавидят Ярузельского и слушают «Голос Америки».
— В таком случае, — мы — дважды диссиденты, — сказала Ирина. — Мы вдобавок слушаем «Би — би — си».
Вообще‑то, по теории Сокола, получалось, что вся страна состоит из одних диссидентов, если, конечно, не считать тех, кто находился в психиатрических больницах. И то только потому, что там не давали слушать «Голос Америки».
— Единственный, кто б тебе действительно мог что‑либо посоветовать — это Леви.
Борис удивился.
— Ты считаешь его диссидентом? Человека, который в «Отелло» кричит «азохун вей»?!
— Да, но как он это кричит! Это крик отчаяния, крик ненависти!.. И потом, не забывай — он из испанских евреев…
— Ну и что, — спросил Борис, — а я из варягов.
— Что ты сравниваешь! Испанские евреи были горды, свободолюбивы — они не могли бы примириться с тем, что происходит вокруг. К тому же он — из просвещенных. И обожает Иегуду Галеви. Ты думаешь — можно одновременно любить Иегуду и Борща?
— Может, ты и права, — согласился Борис, — но в таком случае Гуревич еще больший диссидент. Ты посмотри, как он ставит спектакли. Даже Софокл у него получается антисоветским. Даже Еврипид. Я уже не говорю о том, что он сделал из меня, вернее, из Отелло. Затравленного ленинградского еврея!
— Тогда все ясно, — подытожила Ирина, — изучай их, беседуй с ними, влезай в их диссидентские души!.. А сейчас пошли спать!
— Легко сказать, — вздохнул он, — а как спят диссиденты?
— Так же, как шпионы, — улыбнулась Ирина, — на левом боку…
Всю ночь «диссиденты» ворочались в кровати.
Пару раз «черно — белый» вскакивал, почему‑то кричал «азохун вей», читал стихи Иегуды, произносил монологи затравленного Отелло, порывался поехать то к Леви, то к Гуревичу. И все время хотел позвонить Борщу, чтобы отказаться. Но майорского телефона почему‑то в телефонной книге не оказалось…
Наконец, забрезжил рассвет.
После бессоной ночи Борис поехал в театр, даже не поев. И даже не разгримировавшись.
Он трясся в набитом автобусе, держась за поручень, думая о предстоящем начале подрывной деятельности и не замечая многочисленных взглядов, устремленных на него.
— Головешка, — сказал лысый пассажир, — смотри, как вымахал. Поди, метра два!
— Так не дерьмо же жрет, как мы, — бросил плюгавый человечек и осторожно потрогал его мускулы.
— Наверное, баскетболист, — догадался лысый.
— Навряд. Стар больно, — заметил горбатый пассажир.
— У черных не поймешь — стар — нестар. Все темно, — объяснил плюгавый.
— А что шимпанзе — так видно, — хихикнул горбатый и скорчил харю, изображая шимпанзе. Хотя ему это было делать совсем не обязательно…
— Ага, прямо с пальмы в наш автобус, — пискнул лысый.
— Не скажи — уши так навострил, будто понимает, — заметил плюгавый. — Дипломат, может. Иди Амин какой…
— Тогда поосторожней! А то откусит кое‑что, так жена домой не пустит, — захихикал горбатый и прикрыл рукой ширинку.
— У такого, наверно, жен пять, — предположил лысый.
— Ну уж скажете — пять! Три еще куда ни шло. Я и одну прокормить не могу, — заметил плюгавый.
— Так ты ж не дипломат, — парировал горбатый.
— Смотри, как глазищи вылупил! — удивился лысый. — Чистый шпион.
— А вот сейчас мы его спросим, — засмеялся плюгавый. — Эй, головешка, ты кто — шпион?
Плюгавый, горбатый и лысый нахально улыбались прямо в лицо Борису.
— Идите вы к ебаной матери! — на чистом русском языке ответила «головешка» и вышла из автобуса…
Леви и Сокол столкнулись у входа в театр и чуть не сбили друг друга с ног. У обоих былы мятые, небритые лица, всклокоченные волосы, воспаленные от бессонницы глаза. Они уставились друг на друга.
— У тебя такой вид, — сказал Борис, — будто тебе тоже предложили…
— Что, — не понял Леня, — что мне должны были еще предложить? Тебе мало того, что уже есть?
— Пойдем‑ка сначала выпьем, — сказал Сокол.
В вестибюле Леви вдруг остановился.
— Подожди, — произнес он, — куда мы идем?
— В буфет! Куда же еще!Ў
— Тебе же нельзя.
— Это еще почему? — возмутился Борис.
— У тебя же язва. Ты больше трех дней не протянешь.
— У меня? — удивился Сокол. — У меня даже геморроя нет!
— Значит, у меня, — сказал Леви, — я уже точно не помню, у кого. Но кто‑то из нас больше трех дней не протянет.
Борис удивленно взглянул на Леню.
— Что‑то ты стал площе, — сказал он, — будто тебя переехал бульдозер.
— Не переехал, — поправил Леня, — а находился на мне. Всю ночь. Бульдозер Котлевич. Сто килограмм свинины.
— Ты начал есть свинину? — ничего не понял Борис.
— Скорее, свинина ела меня.
Сокол задумчиво почесал затылок.
— Тут без ста грамм не разберешься, — подытожил он, и они поднялись в буфет.
Борис взял бутылку водки и разлил по стаканам.
— Азохун вей! — произнес он вместо тоста и опрокинул стакан. — Так что ты там говорил про свинину?
— О ней потом, — остановил его Леня, — она третьесортная. И вообще, ты все путаешь. Азохун вей должен говорить я, а ты должен меня хватать за горло.