— И сколько за это можно получить- тоже знаете?
— Бывший их владелец получил восемь, — сказал Борщ, — но можно дать и больше.
— Так зачем же вы нам это предлагаете? — спросила Ирина.
— Мы, кажется, договорились, что вы прекращаете играть идиотов. Не для этого я вас приглашал! У нас достаточно сотрудников, которые их с успехом сыграют, с блеском! Диссидент, дорогие мои, это прежде всего не дурак!
— Поэтому их у нас так мало? — поинтересовалась Ирина.
— И не остряк! — оборвал Борщ. — У него нет времени на иронию. И на скепсис! Он борется, он рвет и мечет, он зажигает и убеждает. Это маленький Герцен, который бъет в свой колокол!
Глаза майора запылали:
— Звоните! — призывал он. — Бейте в набат! Зовите народ к топору! Бросайте в него идеи, которые возгорятся, которые…
— Где их взять? — спросил Борис, — где?
— У Александра Исаевича! — убежденно сказал Борщ, — что ни фраза — алмаз!
Он схватил томик, раскрыл его и проникновенно начал читать.
«Никому не перегородить путей правды, — страстно декламировал он, — и за движение правды я готов принять смерть!»
— Секундочку, — остнановил его Борис, — о смерти речи не было, мы договаривались о другом…
Майор не слышал. Он вошел в роль. И довольно глубоко.
«Многие уроки, — взор его сиял, — научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни.»
Он перевел дыхание.
— А?! Как сказано?!
— Вы им будто восхищаетесь, — сказала Ирина.
— Вы считаете, что нельзя восхищаться врагом?
— Ради Бога, — успокоил Борис.
— Вы думаете, не бывает злых гениев?
— Гений и злодейство — две вещи несовместные, — напомнила Ирина.
— Очень даже совместные, — ответил Борщ, — и если б на нашей стороне было побольше таких людей — мы б давно построили коммунизм! Вы только вдумайтесь в его мысли.
Он снова встал в позу актера.
«Не участвовать во лжи, — качаловским басом произносил он, — не поддерживать ложных действий. Пусть это приходит в мир и даже царит в мире, но не через меня! Писателям же и художникам доступно большее — победить ложь.»
Все смешалось — майор КГБ чувствовал себя актером, а актеры, — нет, они не чувствовали себя майорами, они стали поклонниками, и, раскрыв рты, восторженно слушали концерт из произведений Солженицына.
«Уж в борьбе- то с ложью, — гремел Борщ, ставший Качаловым, — искусство всегда побеждало!
Ирина зааплодировала. Майор остановил ее рукой.
«Всегда побеждает! — продолжил он, — зримо, неопровержимо для всех! Против многого в мире может выстоять ложь, но только не против искусства!»
Сейчас уже зааплодировал и Борис. Они с Ириной били в ладоши и что‑то кричали. Потом аплодисменты перешли в овацию.
Раскрасневшийся Борщ кланялся.
— Спасибо, — повторял он, — спасибо! — и посылал куда‑то воздушные поцелуи.
— Браво! — орали Соколы. — Бис!!!
Майор прекратил кланяться, отошел чуть назад, выбросил вдруг вперед руку и начал исполнять на бис.
«Ах, не шейте вы ливреи, евреи!
Не ходить вам в камергерах, евреи…»
Вторая овация была похлеще первой. Борщ долго еще читал на бис.
Долго кланялся. Долго слал поцелуи. Наконец, он сел.
— Чьи это были стихи? — спросил Борис.
Майор обалдел.
— Вы не знаете?! Это ж Галич! Галича то уж надо бы знать.
— Почему? — спросила Ирина.
— Потому что это наш враг номер два, — ответил Борщ.
— Мне сдается, что вы восхищаетесь всеми вашими врагами, — заметила Ирина.
— Почти, — ответил майор, — а кто не сдается — того мы уничтожаем.
Он легонько хохотнул:
— Ну, теперь ясно, в кого надо вживаться?
— Да, — протянул Борис, — но нам так никогда не сказать!
— А на что репетиции? — парировал Борщ.
Он скинул китель и сразу стал режиссером.
— Страница 368, обзац четвертый! Читайте!
Борис надел очки, Ирина подвинулась ближе, и они начали:
«Не участвовать во лжи, — в унисон произносили они, — не поддерживать ложных действий…»
— Стоп, стоп, — остановил майор, — в чем дело? Это не репетиция церковного хора. Давайте по одному. Прошу вас, Борис Николаевич!
«Не участвовать во лжи, — дрожащим голосом начал Боря, — не… это, не…»
— Увереннее!
— Не, н — не…
— Что вы бекаете?! У меня ощущение, что вы не верите в то, что говорите.
— Как это не верю? — спросил Борис.
— А что, действительно, верите? — улыбнулся Борщ.
— С чего вы взяли? — отчеканил Борис.
— Так да или нет? — майор смотрел испытующе.
— Как вам будет угодно, — брякнул Борис, — вы как хотите?
Борщ колебался.
— Я хочу, что б в вашем голосе был металл, — наконец, сказал он.
— «Не участвовать во лжи!» — заорал он, и люстра чуть не рухнула. — Вот так. Вы чувствуете железо?
— Чувствую, — сознался Борис.
— Повторяйте!
— Не участвовать в… в… во л — жи…
— Не верю, — бросил майор.
— Не участвовать во…
— Ерунда! Сопли! Железа нет!
— У него нехватка его в организме, — пояснила Ирина.
— «Не участвовать во лжи!» — собрав все силы, выдохнул Борис.
— Лучше, — отметил Борщ, — начинаю верить. Еще!
Борис поднатужился и завопил что было мочи, отдавая последнюю энергию и железо:
— «Не участвовать во лжи!!!»
— Браво, — вопил майор, — Верю! Верю!
И тут растворились двери, и в гостиную ворвались два милиционера и соседка Соколов.
— Вот оне! — голосила соседка, — антисоветчиной занимаются, спать не дают, советскую власть поливают плюс электрификацию.
— Конкретно, — сказал лейтенант, — кто чем занимается?
— Вот ети, — соседка указала на Ирину с Борисом, — поливают, а етот — хрен с портфелем, — она показала на Борща, — им колбасу носит, и то верит, то не верит.
Лейтенант повернулся к «хрену» и вдруг вытянулся по струнке.
— Простите, товарищ майор, — он отдал честь, — вот дура шум подняла, — он кивнул в сторону соседки, — прикажете арестовать?
Соседка ответить не дала.
— Неужто за бдительность?! — завопила она. — С каких ето пор за бдительность сажают, а?..
Борщ пригладил поднявшиеся в творческом порыве волосы и, обращаясь к ворвавшимся, сказал:
— Немедленно освободите сцену!
Затем он повернулся к Соколам и добавил:
— Репетиция продолжается…
Гуревич улетел из России на «Каравелле», причем, де Гуревичем. Динозавр оказался потомственным дворянином с приставкой «де», как Д’Эстен, и «Де» динозавра, как Гарик ни сопротивлялся, перешло к нему.
— Де Гуревич, Дмитриевич, — повторял он.
Явно попахивало Югославией.
Все предъотъездные дни были сплошным кошмаром — динозавр безостановочно целовал Гарика, хотя никто не кричал «горько», и время от времени затаскивал его в постель. А что Гуревич мог сделать — она была законной женой, со свидетелями…
Он принимал успокоительные таблетки, часами просиживал в туалете, на закрытом унитазе, и ждал отлета…
Провожать он себя запретил — такую жену никто бы ему не простил. Не мог же он ее запаковать в чемодан.
И, тем не менее, на баллюстраде для провожающих рухнуло два тела — это были Сокол и Леви. Они пришли без разрешения.
Клотильда целовала его во время таможенного досмотра, на трапе, в дверях, в салоне.
Самолет взлетел. Многих тошнило, другие читали, спали, некоторые рвали. Она целовала.
Наконец, стюардесса объявила, что самолет пересек государственную границу.
Гарик отодвинулся от Клотильды.
— В чем дело? — не поняла она и вновь потянулась губами к его лицу.
— Извините, — вдруг перешел он на «вы», — спектакль окончен, мадам.
— Какой спектакль?
— Зрители могут расходиться.
— Что это значит?
— Ну, идти в буфет, в туалет, домой. Куда хотят. Извините.