— На бирже… Они все там. И прекрасные…
Леви был на седьмом небе.
— Выбирайте лучших… и сколько надо.
— Вы не ограничиваете?
— Боже упаси.
— А — а… бюджет? Ваш бюджет выдержит?
— У нас нет никакого бюджета… Бюджет ваш. Театр наш — бюджет ваш. И приступайте…
— Но у меня нет ни одной пессеты, — и он выворачивал пустые карманы, как будто перед ним была гурия.
— Нет пессеты — нет Иегуды, — ответили ему на берегу Гвадалкивира…
Примерно то же самое говорили гению Гуревичу на берегах Сены, правда, с некоторыми незначительными изменениями.
— Нет франков — нет Отелло, — говорили ему…
Он слег. Он лежал в своей мансарде, луна била ему через чердачное окно прямо в глаза, и не было даже Сокола, чтобы заслонить ее….
«Подонки, — думал он, — что за херня получается… Нет свободы — есть деньги, есть свобода — нет денег…»
Перед его взором вдруг возник долговязый Анкл Майк.
«Гурвиц, — говорил он, — что такое свобода без мани? Насинг!.. На сиэтре, май дарлинг, мани не заработаешь.»
— Шат ап! — закричал гений Гуревич и хотел схватить «Анлкла» за горло. — С моим талантом?!
Но «Анкл» испарился…
Сокол прилетел в Тбилиси ранним утром и прямо из аэропорта позвонил Тенгизу Гурамишвили.
— Камарджоба, генацвале, — приветствовал тот, — встрэчаэмся нэ у мэня, у Грибоэдова.
— Это, простите, где?
— Могила. На Мтацминда.
— А как же я ее найду?
— Это самый красивый могил в мире, генацвале! Увидишь плачащий девушка — это Грибоедов.
Сокол потащился на Мтацминду. Была поздняя осень. В теплом тумане стояли полуголые деревья хурмы, текла Кура, висели портреты Сталина — одного, с сыном, с детьми. Нигде в России он не видел этих портретов, этот великий бандит висел только в Грузии.
Гора была не крутая, но Сокол устал.
Гурамишвили уже ждал его. На могиле. В слезах.
— Хомейни проклятый, — причитал он, — такого человека убили. Такой девушка без любимый оставил.
Гурамишвили часа полтора повествовал Соколу о великом Грибоедове, цитировал целые страницы из «Горе от ума», в подробностях показывал, как зарезали драматурга кровожадные персы.
Сокол ждал, ему было даже интересно, когда‑то он играл Чацкого. Гурамишвили знал все роли и тут же, на могиле, они исполнили сцену Софьи Павловны и Чацкого в доме Фамусова. Потом Тенгиз повел Сокола в чебуречную, и они съели по восемь чебурек, по три чанахи и по шесть шашлыков.
Выпито было семь бутылок «Макузани». Сокол переел, перепил, забыл совершенно, зачем прибыл, и писал, как пес, под каждым деревом, только чаще.
Гурамишвили рассказывал про маму, Грибоедова и Сталина.
Сталин в его рассказах был коварен, кровожаден и зол. Он убил его дядю, уничтожил грузинскую интеллигенцию, писал плохие стихи.
Но каждый монолог заканчивался тостом в честь мудрого вождя.
— Не потому, что он бандыт, — объяснял Тенгиз, — а потому, што вэлыкый!..
Больше всего Гурамишвили не уважал Сталина за зубы.
— Крэвыэ, — говорил он, — как у шакала.
И вновь поднимал тост.
Зубы играли большую роль в жизни Тенгиза Гурамишвили. Из‑за них, в общем‑то, он и стал диссидентом.
Тут надо сказать, что Гурамишвили был зубным врачом. И, наверное, хорошим, потому что в перерывах между бокалами он спрашивал:
— Ты знаешь, сколько я зарабатывал, генацвале?
Сокол не знал. А Гурамишвили не говорил. Может, он боялся напугать Сокола — неизвестно.
Известно только, что однажды, кажется, утром, когда быстрая Кура несла свои воды, уже не помню, в какое море, Тенгизу надоело копаться в зубах. Во всяком случае, в традиционной позе — стоя, склонившись над пациентом. Болели плечо, спина, шея.
И он придумал новое кресло. С ним должны были пройти все боли, поскольку кресло было гениальным — голова пациента с этим креслом находилась между ног зубного врача, причем зубной — сидел.
Он начал носиться с этим креслом, требовал патента, предлагал медицинской промышленности, частным врачам — все ворочали носом. Он возмутился и стал диссидентом.
После этой трагической истории Сокол несколько протрезвел и вспомнил, зачем он прибыл на гостеприимную землю.
Идея Гурамишвили понравилась. Тайное общество его влекло. И вообще — все тайное. Он загорелся, тем более, что и Грибоедов был членом тайного общества, и декабристы, с которыми он был близок.
Он был только не согласен с двумя пунктами.
— Почему это власть только элитэ и фызыкам?! А где, я спрашиваю, зубные врачи?!
— Понимаете ли… — начал Сокол.
— Я нычего нэ хачу панымать! Вся власть элитэ, фызыкам и зубным врачам! Илы я выхожу из общества!
Соколу пришлось согласиться.
Лозунг получился несколько растянутый, вялый, но что было делать? И потом, Гурамишвили был категорически против угона самолета. И Сокол не возражал бы, если б вместо угона Гурамишвили не предлагал другой террористический акт — разрушение всех старых зубоврачебных кресел и полной замены их на новые, им созданные.
— Ни в одном тайном обществе нэ был такой требований, — кричал он, — даже у дэкабрыстов.
— Хорошо, — сказал Сокол, — включаем ваш пункт в программу третьим пунктом! Согласны?
— Вторым! — потребовал Гурамишвили.
— Черт с вами, — рявкнул Борис, — поздравляю с членством. Гоните семь восемьдесят.
— Как это, как это, — начал заикаться Тенгиз, — какой сэмь восэмьдэсят, генацвале?
— Взнос, — объяснил Борис.
— Какая взнос, дарагой, я думал, мне платыть будут.
— У нас не платят, — извинился Борис.
— Что ж эта за тайная общества, где нэ платят, — неизвестно к кому обратился Тенгиз, — какого черта тайное, если нэт дэнэг? К чертям собачьим!
«Набат» был под угрозой срыва. Сокол взял инициативу на себя.
— Хорошо, — сказал он, — плачу вам, как старому члену, десятку в месяц. Идет?
— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — согласился диссидент.
Денег Леви искать не умел. За всю свою жизнь он не нашел ни одного рубля, почему же он должен был найти пессеты?..
По ночам ему начал сниться Гуревич… Гуревич сидел на берегу Сены, болтал ногами и кричал Леви:
— Выше кубок и пейте залпом, все, до дна… И кто так обнимает гурий?.. Прижмите крепче…
Однажды Леви проснулся, выпрягся из испанской телеги и двинул в Париж…
Он не сомневался, что найти Гуревича будет раз плюнуть.
«Я увижу его имя на первой же афише, — думал он, — на первой же тумбе… Его, без сомнения, знают все — ажаны, таксисты, гурии… Ведь каждый парижанин немножко театрал.»
Афиш было много, тумб еще больше, но имя Гуревича на них почему‑то не попадалось. Не знали его и ажаны, а к проституткам, заполнившим Сан — Дени, он не пошел. На всякий случай. Леви вспомнил кордовскую гурию, с которой он так и не расплатился…
И он отправился в «Комеди Франсез» — где еще мог быть Гуревич?..
И, действительно, ему вывели Гуревича, — лет шестидесяти, с усами, говорящего немного по — русски.
— Простите, — сказал Леви, — ошибся. Вы не тот. Мне нужен Гуревич из России.
— Я из России, — сказал усатый.
— Но мне нужен гений.
— Я гений.
— Вы гений, но не тот, — ответил Леви и ушел.
В доме Мольера, к сожалению, его Гуревич не был прописан.
Он зашел в «Одеон», в «Ателье» — и всюду были свои Гуревичи.
И все гении. И почти все из Росии…. Но не те!
Он болтался по городу, по его набережным, по бистро — Гарика нигде не было.
И вдруг Леви вспомнил про «Де Маго» — Гуревич наверняка должен был быть там. Сидеть и пить кофе за себя и за него.
И он помчался туда.
Людей в кафе было много, но разглядеть их лица Леви не мог — все читали «Liberation». Он ходил мужду столиками, отодвигал «Liberation» и заглядывал в лица.
Наконец, ему смазали по роже, и он уселся на террасе, глядя на вечерний бульвар Сэн — Жермен.
Подошел какой‑то субъект в черных очках.
— Девочек не надо? — заговорщицки прошептал он.