— То есть — вы убили человека? — уточнил Гуревич.
— Я? — удивился Леви. — Кто вам сказал? С чего вы взяли?
— Как с чего? Вы же его выбросили!
— Ну, конечно.
— Притом из скорого поезда?!
— Ну да. Из скорого… Но поезд стоял… Я вам разве этого не сказал? Хотя, — Леви задумался, — стоянка была всего пару минут… Может, надо было подождать?… А, как вы считаете?…
Гуревич молчал, Леви дожевывал остатки сыра…
— Послушайте, Леви, — начал Гарик, — почему вы мне никогда не говорили, за что вы выкинули капитана?
— Я не хотел вас огорчать, Гуревич. И потом — я давал волю вашей буйной фантазии… Я думал рассказать вам это когда‑нибудь, на свободе… Когда все уже будет позади… Кстати, у вас, случайно, не найдется еще кусочка сыра?..
Борщ был разгневан. Он почти кричал на Сокола.
— Что вы создали? — глаза Борща горели, как угли в камине Главного.
— Тайное общество, — отвечал Борис.
— И чем вы там занимаетесь, в вашем тайном обществе? — голос его наполнился сарказмом.
— М — мы, — начал Борис, — м — мы провели организационное собрание.
— У меня нет времени слушать, как вы врете, — прервал его Борщ, — я хочу вас только спросить: Вы хотите попасть в тюрьму как политический деятель, как властитель дум — или за блядство?! Вы знаете, что я могу вам дать расстрел?
Борис испугался.
— За что, товарищ Борщ?
— За разврат! За растление малолетних!
— Каких?!
— Ваших одалисок, ваших златоволосых русалок. Вы знаете, сколько им?
— За двадцать?..
— Это вам так хочется. Им нет и семнадцати. Все ваше тайное общество пущу в расход, к чертовой матери!
Сокол почти дрожал.
— Вы собираетесь заниматься передачей власти или нет?!
— К — конечно, — ответил Сокол, — что за вопрос, обязательно передадим.
— Что же вы медлите?
— Одалиски, товарищ майор.
— Забыть! Приступайте к делу, — он протянул Соколу пачку, — вот! Воззвания! Прокламации. Листовки. Распространяйте в центре города, на Невском, на Дворцовой площади, на Неве. Ясно?
— Так точно! — отчеканил Борис.
Листовки пришлось распространять самому Соколу.
Шустер наотрез отказался — утром он шел к врачу, а после обеда — спал.
— Мне семьдесят восемь лет, уважаемый, — напомнил он.
Эстонец был моложе, но сказал, что и не подумает раздавать их людям.
— Посмешище, — причитал он, — ни слова о «Каасиики Виикааки», это издевательство, позор. Пусть распространяют те негодяи, кому принцип «Виикааки» до лампочки.
Грузина просто не нашли. Он бежал с одной из одалисок куда‑то в Пицунду, к Черному морю, к пальмам и мандаринам, прихватив все золото, что было в кабинете, бросив жену и Грибоедова.
Ничего не оставалось, как встать самому.
Сокол взял чемодан, набил его листовками и потащился на Невский проспект.
Он дошел до канала Грибоедова, зашел в Казанский Собор и начал тяжело подниматься на самую верхатуру.
Добравшись до баллюстрады, выходившей на Невский, почти под самым куполом он раскрыл чемодан и начал швырять листки на прохожих.
— Вся власть элите! — орал он. — Долой правительство, не умеющее писать слово «интеллигент».
Прохожие хватали листовки и разбегались.
Он кидал еще и еще. Они кружились над Невским, над старым садиком, над памятниками великих полководцев и церковью «Спаса на крови».
Началась паника. Он вдруг увидел, как люди кинулись в разные стороны. Появилась машина с красным крестом, и оттуда выскочили двое дюжих санитаров и ринулись в Казанский Собор.
Сокол догадался, что за ним.
Он опорожнил чемодан, скинул его вниз и ринулся наверх, к куполу. Сапоги санитаров стучали уже по лестнице. Борис бежал, как угорелый. Ворвался на колокольню, со всего разбегу ударился о колокол, набат забил на весь город.
Санитары уже были там. Они бегали за ним вокруг колокола и все поочередно стукались об него головами.
Особенно страшный звук был от удара усатого санитара, казалось, что началась война, колокол звучал грозно и протяжно.
Сокол надеялся, что после таких ударов санитары, наконец, свалятся, и погоня прекратится, он думал, что головы их должны рано или поздно расколоться, но он ошибся — раскололся колокол, который не смогла расколоть даже прямо попавшая в него бомба.
Без колокола не было вокруг чего бегать, санитары должны были вот — вот схватить Сокола, и он полез на золоченый купол.
— Спасайте, товарищи, — орал он, — вся власть Советам! То есть, простите, элите.
Они схватили его, когда он полез на шпиль, стянули и связали простынями, которые у них были за пазухой, всунули в рот шерстяной кляп, одели смирительную рубашку и начали спускаться с купола вниз.
Затем положили на носилки и на глазах испуганной толпы засунули в санитарную машину.
С большим трудом ему удалось выплюнуть кляп.
— В тюрьму? — с радостью поинтересовался он.
— В психушку, — объяснил один из санитаров, ловко засовывая кляп на старое место.
Итак, комик и гений жили в Париже. Вы знаете, что Париж всегда был полон гениев и комиков, поэтому появление еще двух не повлияло принципиально на его жизнь, в частности, на работу муниципалитета или на внешнюю политику.
Единственное, что добавилось в городе — это два странных посетителя в кафе «Де Маго». Каждое утро они появлялись там, с запаханными шарфами, один из них шмыгал носом — свобода, к сожалению, не освобождает от насморка, — и заказывали кофе. Иногда с круассанами. По субботам… Раины деньги исчезали со скоростью TGV, на участке между Маконом и Парижем.
Не рекомендуется выпадать из поезда на этом прогоне…
Потом они писали. Каждое утро они переписывали какой‑нибудь отрывок из пьесы о Галеви. Пьеса получилась сногосшибательной. Гуревичу даже казалось, что ее можно поставить в один ряд с лучшими пьесами классической русской драматургии. Хотя эта драматургия никогда не интересовалась Иегудой и ему подобными…
Периодически они размножали пьесу, и уже не только Леви носил ее в районе сердца.
Да, один вариант получался шикарнее другого, но где было взять деньги, чтобы поставить хотя бы один? У них хватало только на переписку…
Иногда работа прерывалась дружескими беседами.
— Леви, — спрашивал Гуревич, — как вы думаете, из‑за чего я уехал на Запад?
— Из‑за Клотильды, — отвечал Леви.
Гуревича слегка передергивало.
— Я уехал из‑за «Мальборо», — говорил он и сладко затягивался, — и если табак убивает — пусть он меня убьет в Париже.
— Не до постановки Иегуды, — обычно уточнял Леви.
— Вы зря смеетесь, уважаемый коллега. Лучшие свои спектакли в России я ставил тогда, когда мне удавалось достать «Мальборо». Почему, вы думаете, у меня получился такой потрясающий Отелло? Из‑за них, — он хлопал по пачке.
— Про «Отелло» я попросил бы не вспоминать, — говорил Леви.
— А помните «Вишневый сад»? Это был полный провал. И вы знаете, почему? Я курил «Боломор».
— Значит, у вас получится гениальный Иегуда, — констатировал Леви.
— К чему я и веду, — соглашался Гарик, — и вновь закуривал.
И они переписывали в очередной раз.
«Какие‑то три миллиона, — думали они, — и мы удивим мир».
Кому не хочется удивить мир, пока его не убил табак?..
Из «Де Маго» в развевающихся шарфах они направлялись на поиски миллионеров.
Во время поисков они подметили одну общую яркую черту, объединявшую людей, у которых водились деньжата: все эти миллионеры, промышленники, финансисты принимали их удивительно радушно, вели задушевные беседы о диссидентстве, о свободе, возмущались цензурой, антисемитизмом, пили с ними кофе с круассанами, что‑то советовали, от чего‑то отговаривали, кричали: «как пужуваете, тувариши?», но как дело доходило до денег, они совершенно таинственным образом исчезали, как Главный от авторов, хотя никаких прорубей в Париже не было…