Галеви молчал, сколько бы времени Леви ни проводил у портрета и сколько бы ему ни рассказывал о местных прелестях.
— Ты, наверное, в обиде, что я не сыграл тебя, Учитель? — спросил он.
И тут Галеви произнес:
— Сердце мое на Востоке, — сказал он под серым небом веселого района Паки.
— Ты мне это уже говорил, — ответил Леви.
— В каждой фразе много смыслов, Леви.
— Не понимаю, я устал, я одинок. Говори яснее. Мысли мои облетели, как листья с дерева. Я гол, Учитель.
— Сердце мое на Востоке, — опять повторил он.
— Боже, моя голова дурна, я стал идиотом. Объясни мне, Учитель, смысл слов твоих. Ты перевернул мою жизнь. Ты вырвал меня из моего сада и не указал пути. Укажи мне путь, Иегуда, куда мне идти.
— Повторяю в последний раз, — произнес учитель, — сердце мое на Востоке.
И тут мозг комика Леви озарило. Сердце его открылось. Душа ожила.
— Я понял тебя, Учитель, — произнес он…
Бориса посадили где‑то около десяти, а уже около одиннадцати по ночному Парижу двигалось факельное шествие.
Пламя озаряло транспаранты в руках борцов:
— «Горбачев — отпусти Бориса!» — требовали они, — «Свободу семье Соколов!», «Руки прочь от Бориса!» и почему‑то «Свободу советским евреям!» Впереди шествия, освещенная факелами, словно древнегреческая жрица, шествовала неутомимый борец за свободу мадам Шварц.
— Свободу Борису Соколу! — басом произносила мадам Шварц.
— Свободу Борису Соколу! — различными голосами вторили ей участники манифестации. Свет от факелов поднимался высоко, морды химер на Нотр — Даме багровели и, казалось, тоже требовали:
— Свободу Борису Соколу!
В Ленинграде демонстраций не было.
Борщ купил шампанского, фруктов, пористого шоколада и поехал к Ирине.
— Все нормально, — успокаивал он ее, — Борис уже в тюрьме.
Несмотря на это, она была бледна и взволнована.
— А что делать мне, — спрашивала она, — из театра меня выгнали, мужа арестовали…
— Поднимайте голос протеста, — посоветовал Борщ, — звоните во все колокола, звоните западным корреспондентам!
Он протянул ей лист.
— Вот список их имен и телефонов. Кстати, сегодня вечером будьте дома. Будут звонить из «Фигаро», — он заглянул в блокнот, — в семь часов. А в восемь — из «Ассошиэйтед Пресс».
— Что мне им сказать? — спросила Ирина.
— Правду. Мужа бьют, свиданий нет, у него открылась язва.
— Не, не, я такое не скажу. Что‑нибудь полегче. Насморк можно?
— Вы смеетесь? Не хотите язву, давайте сердце.
— Еще хуже!
— Что вы боитесь — это ж для прессы. Говорите пострашнее. Можете всплакнуть. Можете кричать. И вообще, будьте независимее, ведите себя более дерзко!
— Что вы имеете ввиду?
— Шумите, стучите кулаками по столу, плюньте, наконец, в мою рожу.
Борщ ухмыльнулся, а Ирина, не задумываясь, плюнула.
Майор несколько опешил.
— Ну сейчас- то зачем? — укоризненно сказал он, вытираясь. — Подождите корреспондентов.
— Ладно, — пообещала Ирина, — при корреспондентах повторю…
Борщ прямо от нее набрал какой‑то номер.
— Ну, как там в Париже? — поинтересовался он.
— По Парижу вновь шествия, — сообщили ему. — Плакаты и надписи на них те же. И та же мадам Шварц впереди. Изменился только ее наряд — вместо длинного, похожего на тунику, платья, она вышагивает в голубом, и огромная синяя шляпа колышется на ее голове.
— Свободу Борису Соколу! — зычно возглашает она…
— Продолжайте! — приказал майор, сердечно обнял Ирину и поехал снова в тюрьму…
— Ну, как нам в заключении? — улыбаясь, поинтересовался он.
— Спасибо, — довольно сухо ответил Борис.
— Не печальтесь, — заметил Борщ, — долго вам здесь быть не придется. За вас борется мировая общественность, мадам Шварц и Ирина.
И майор протянул Соколу листок бумаги.
— Перепишите, пожалуйста, вашим почерком, — попросил он.
Борис развернул лист и начал читать.
— Я, Борис Сокол, — читал Борис, — из своей затхлой камеры обращаюсь ко всем главам государств и правительств…, — он оторвал глаза от текста. — Что это такое?!
— Ваше воззвание ко всем людям доброй воли.
— Мое?! — обалдел Борис.
— Ваше, — спокойно ответил Борщ, — и вы должны будете тайком передать его на волю.
— Через кого я передам?
— Разумеется, через меня, — как всегда по — отечески объяснил Борщ. — Только умоляю, Борис Николаевич, поторопитесь, в десять часов оно должно быть передано по Би — Би — Си.
Он мягко взял из рук очумевшего Бориса воззвание, спрятал его в нагрудном кармане и пошел к дверям.
— Не волнуйтесь, товарищ Сокол, время освобождения грядет! Оковы рухнут, и свобода вас встретит радостно у входа!..
Он заржал, и тяжелые кованые двери с оглушительным шумом захлопнулись за ним…
Свободного времени у Гуревича оставалось все больше и больше. Жизнь продолжалась.
Ему было уже просто интересно — что будет дальше?
Он шатался. Под солнцем. Под дождем.
Особенно под дождем — он любил лужи, с детства. Как и тогда, он не пропускал ни одной.
— Опять ты промочил ноги, мой мальчик, — говорила ему всегда мама, — а ну, быстро снимай ботинки, я поставлю чайник.
Теперь он мог мочить ноги, сколько угодно, и никто на свете не опечалился бы из‑за этого.
И никто бы не сказал «Мой мальчик…»
В тот день был ливень. Он вернулся промокший до нитки.
У дверей его стояла девушка — в кожаном жакете, с челкой, промокшая.
С нее текло, как с русалки.
И какой‑то далекий, знакомый запах поразил его.
Пахло морем.
— Вы промочили ноги, — сказала она, — а ну, открывайте, я согрею вам чаю…
Гуревич остолбенел. Это была Афродита, та самая, с той волны. С того самого моря.
Он понял, почему этот запах.
— Афродита, — произнес он и дотронулся до ее челки.
— Меня зовут Аннук, — сказала она, — открывайте, вы простудитесь.
Он повиновался. Она влетела, прошла на кухню и быстро поставила чайник.
— Вы с волны? — спросил он.
— С какой? — не поняла она.
— Морской. Вы не помните, мы с вами катались, там, на море, на станции Репино, бывшей Куоккала…
Она рассмеялась.
— У вас уже жар, а ну, сбрасывайте ботинки!
Он сидел недвижим. С ее русой челки падали капли дождя.
Она сняла с него мокрые туфли, дала чай.
— Пейте, сумасшедший!
— Я вышел из моря, — сказал он.
— Я вижу, — улыбнулась она.
— И вы. Как вы нашли меня?
— По объявлению, — ответила она. — Я пришла изучать русский. Вы преподаете русский?
И тут Гуревич понял тайный смысл «я читаю, ты читаешь, он читает…»
— Je vous aime, — сказал он по — французски.
Раскрыв большие глаза, она смотрела на него.
— Вы понимаете?
— Конечно, это же по — французски. А я явилась за русским.
— Тогда… тогда — я вас люблю, — повторил он по — русски.
— Что? Я вас не понимаю.
— Это неважно. Повторите: «Я вас люблю».
— Я вас люблю, — повторила она…
В то утро майор Борщ был выбрит особенно тщательно.
Когда он вошел в камеру Бориса, он сиял, и от него несло смесью «Живанши» и тройного одеколона.
Он был любитель странных сочетаний.
— Выше голову, Борис Николаевич, — как всегда с оптимизмом произнес он, — цель близка!
— Вы мне это уже говорите сколько времени? — спросил Борис.
— Не будем считать. Но сегодня весь мир поднят на дыбы. Вся планета. Колонны демонстрантов запрудили Париж. Они скандируют ваше имя. Они жгут факелы.
— Осторожно с пожаром, — предупредил Борис.
— Уберите иронию, — Борщ шмякнул его по плечу, — гоните скепсис. Скоро вы увидите Сену. Сорбонну. Пантеон. Вы будете пить кофе со сливками французского общества. Произнесете речь на Трокадеро. Возможно, чмокните Катрин Денев. Поднимайтесь, пошли!