— Куда, — спросил Борис, — к Денев?
— Нет, сначала в суд.
— Суд? — Сокол присел.
— Да, будем вас судить. Осудим — и в добрый, так сказать, путь. А до суда отдать вас не можем, вы же сами понимаете.
— Не совсем, — признался Борис, — если вы мне припаяете пять — семь лет, куда ж вы меня отпустите?
Борщ ржал, как молодая лошадь.
— Семь! — его прямо трясло. — Больше, мой дорогой. Будем вас судить по всей строгости наших законов. Двенадцать, как минимум!
Он потрепал онемевшего Бориса по плечу.
— Ну, пошли, неудобно заставлять суд ждать…
Здание суда окружали милиционеры, западные журналисты и фоторепортеры. Несмотря на обилие входов и выходов в этом мрачном четырехэтажном доме, процесс шел при закрытых дверях.
— Господа, — горланили в мегафоны милиционеры, — просьба разойтись. Процесс будет вестить при закрытых дверях.
Толпа шумела.
Несмотря на общее недовольство, двери открылись только перед крупнейшим диссидентом.
Он вышел из машины в наручниках.
Сзади шел Борщ.
— Поднимите руки в приветствии, — шепотом произнес он, — и сделайте из пальцев знак победы, как Валенса.
Сокол взметнул над головой «знак победы».
Защелкали камеры, раздались крики приветствия.
— Прекратить безобразие! — сурово сказал Борщ и приказал наглухо закрыть двери…
Они прошли какими‑то тускло освещенными коридорами, а потом оказались в огромном пустом строгом помещении…
Втроем сидели они в огромном зале судебных заседаний — Борщ, Борис без наручников и судья.
— Немного коньячку? — поинтересовался судья.
— Нет, нет, — отрезал Борщ, — вначале давай приговор!
— Приговор, так приговор, — согласился судья и начал рыться в карманах. Затем достал бумажку и надел очки.
— Прошу встать для зачтения приговора! — сухо произнес он.
— Ладно, — сказал Борщ, — сидя будем!
Судья поежился и начал читать.
— Именем Российской Советской Социалистической…
— Ну, занудил, — остановил майор, — давай к делу!
— … приговаривается к пяти годам тюрьмы и четырем годам ссылки! — переходя к делу, закончил судья.
Лицо Борща перекосилось.
— Вы что, — недовольны? — поинтересовался судья.
— Маловато, — протянул майор, — ей Богу, маловато. Как вы считаете, Борис?
— Мне, в общем, достаточно, — ответил тот.
— А мне вот нет!
— Но вы же сами предложили эти сроки! — возмутился судья.
— Для такого крупного диссидента — ерунда! — объяснил Борщ. — И потом, для закрытых дверей — это не срок! Давайте‑ка прикинем годик тюрьмы и пару лет ссылки. Вы не против, Борис Николаевич?
— Я — за, — ответил Борис.
— Вот и отлично!
— Ради Бога, — ответил судья, — именем Советской Социалистической…
— Короче! — рявкнул Борщ.
— … к шести годам тюрьмы и семи ссылки.
— Шести, — поправил Борщ.
— В чем дело?! — возмутился судья. — От себя я могу год прибавить?! Судья я в конце концов или нет?!
— Судья, судья, — успокоил майор. — Ну, что же, давайте обмоем приговор. Ты что‑то там о коньяке говорил.
Судья достал бутылку армянского коньяка и разлил по рюмкам.
— За нашего заклятого врага, — рассмеялся Борщ, и суд выпил за здоровье Бориса…
Потом по второй, по третьей.
— Хватит, — сказал Борщ, — а то свалимся перед иностранными жуками…
Сокола вывели в наручниках и втолкнули в машину.
— Сколько, сколько? — неслось отовсюду.
— Скажи им, — шепнул Борщ, — только отчаянно.
— Шесть тюрьмы, семь ссылки, — выкрикнул Борис и хотел было добавить: «До встречи в Париже», но, как всегда во — время, его с силой втолкнули в машину, она рванула, и он даже не видел возмущенных корреспондентов, фоторепортеров, без конца повторявших: «Шесть тюрьмы! Семь ссылки!..»
То же самое повторял и весь цивилизованный мир. И возмущался возле своих телевизоров, в своих бассейнах и на своих лошадях. Демонстрации шли и днем, и ночью. Мадам Шварц почти не спала.
Она заметно похудела.
И, тем не менее, голос ее был все еще крепок.
— Свободу Соколу! — продолжала изо дня в день требовать она.
— Свободу Соколу! — изо дня в день требовали «Комитеты в защиту Ирины и Бориса».
И даже самим Ирине и Борису уже хотелось взглянуть — какая она из себя, Свобода…
Но путь к ней, видимо, всегда длинен.
Борщ тянул.
— Не дают жить, — жаловался он Борису, — письма протеста, звонки, заявления лидеров — вы знаете, сколько их там?
— Так выпускайте, — посоветовал Борис, — сколько мне здесь еще торчать?!
— Вы уже почти на свободе, — ухмыльнулся Борщ, — осталось только немного поголодать — и все!
— Что?! — обалдел Борис.
— Голодовка протеста, — охотно объяснил майор.
— Вам мало, что я в тюрьме? Что весь мир протестует? Вам мало ссылки и тюрьмы?!!
— Голодовка! — убежденно повторил Борщ, — им надо ее подкинуть. Тогда не только вы станете настоящим героем! Но и они. Они вырвут вас из лап голодной смерти!
— Нет! — завопил Борис, — голодать я не буду! Вы лишили меня театра, ролей, друзей! А теперь хотите забрать последнее удовольствие? Никогда!
— Милый мой, — Борщ мог всегда успокоить, — да кушайте вы на здоровье! Вы только объявите голодовку, а мы вам за это будем давать особо усиленное питание. Вы какую икру любите — черную или красную?
— Баклажанную, — ответил Борис…
Ирина сидела одна у себя в комнате и тупо смотрела на стеклянное серое небо. Работал приемник.
— По сообщениям наших корреспондентов, — донеслось вдруг оттуда, — известный борец за права человека актер Борис Сокол объявил голодовку протеста. Учитывая его состояние здоровья, это может привести к катастрофическим последствиям.
Она вскочила и бросилась к телефону.
— Это вы, — кричала она в трубку, — что вы еще придумали?! Почему вы заставляете его голодать?! Он этого не перенесет.
— Ирина Константиновна, — голос Борща, как всегда, был мягок и ровен, — вы все время отрываете меня от срочных дел. Ваш муж сейчас получает обильнейшее питание.
— Это для прессы? — ничего уже не понимая, спросила Ирина.
— Для вас, — начиная раздражаться, бросил майор.
В камере горел торшер.
Борис сидел на диване и лениво впихивал в себя большой серебряной ложкой икру, которую он брал из золотого бочонка. Из другого бочонка, полного льда, время от времени он неохотно доставал бутылку шампанского, наливал в венецианский бокал и, корча гримасы, неохотно пил.
Рядом сидела Ирина.
Поодаль верещал японский транзистор:
«Пошел восемнадцатый день голодовки протеста, — печально сообщал транзистор, — выдающегося русского актера и диссидента Бориса Сокола…»
Сокол швырнул транзистор в дальний угол и тот заткнулся.
— Я больше не могу, — завопил Борис, — дайте хлеба! Селедки. Дайте воды! Я больше не могу видеть все эти шампанские и икры… Хлеба и селедки! Я, в конце концов, в тюрьме или нет?!!
Ирина не двигалась. Она смотрела в ночь, на появившуюся звезду.
— Знаешь, — сказала она, — я на многое начала смотреть по — иному. У меня в голове как — бы кое‑что поменялось.
Сокол прекратил орать и нежно посмотрел на нее.
— Может, они уже скинули бомбу? — сказал он.
Комик Леви звонил в чердачную студию гения Гуревича.
Долго никто не открывал, и Леви уже подумал, что Гарик переехал в какой‑либо более фешенебельный район, как вдруг за дверью послышались шаги и голос гения спросил:
— Кто там?
— Это я, — ответил Леви.
Гуревич открыл. Он был почти гол. На босу ногу.
— Что, настолько плохи дела? — поинтересовался Леви.
Гарик обнял его и прижал к своей груди.
— Вы вернулись в Париж, Леви? — спросил он.