Царские рублевики в добрые руки попали и впрок пошли. Построил Кузьма Васильевич Балахонец в первую зиму две расшивы и продал с барышом, на другой год пяток срубил, в третью зиму двенадцать расшив зачал строить. „Порадую, — думал он: — царя-государя красным яичком к светлому дню. Сам в Питер поеду и долг ему заплачу". Не довелось Кузьме с царем расчета свести. Умер Петр, времена настали другие. 0 судовом строеньи никто не помышлял. Опять черепашьим ходом потащились по Волге прежние дощаники да паузы, ладьи да насады. За них хозяину смертная казнь не грозила. Но расшивы не сошли с плесов Волги. С каждым годом их являлось больше и больше, и уже только во дни наши пароходы их перевели.
Кузьма строил да строил расшивы. Немало труда приложил, и труд пошел ему на добро. Известное дело: трудовая копейка крепко лежит и довеку служит, а как труда не покинешь, из копейки рубли вырастут, из рублей сотни да тысячи. Лет через пятьдесят после „Петрова подаренья" Кузьма Васильевич, уже переселившийся из родной Балахны, гремел на всю Волгу: и ватаги астраханские у него были, и заводы-салотопни, и кожевенные заводы, и в Питер хлеб ставил, и у Макарья торговал.
Кузьма Васильевич почти до девяноста лет жил и до смертного часа сам делами ведал. А как собрался помирать, всю семью вокруг смертного одра собрал: двух сыновей, уже седых, пятерых внуков и двенадцать правнуков, опричь женского пола. „Вот вам, детки, — сказал он: — приказ и благословенье: при животе вас не выделял и в смертный час делиться не приказываю. Живите заодно, в любви да в совете, капитал не делите, распоряжайся старшой, а моложе кто служи ему как отцу. У кого в руках царский рублевик, тот всему делу голова. Конон, ты старший по мне, бери рублевик, умирать станешь, брату отдай, а помрет он прежде тебя, сыну своему старшему, и так от роду в род. А кто против моей воли пойдет — нет тому моего благословенья, нет тому части в нажитом мною добре".
И свято хранили Балахонцовы дедов завет. И множилось богатство их, и был совет да любовь во всем роду-племени.
Сорок лет тому назад главою дома был Афанасий Егорович. Когда помирал прадед его, Кузьма Васильевич, было ему уже двадцать лет, в ту пору он только что женился. Народила ему первая хозяйка кучу детей, да всех Бог прибрал. Овдовел Афанасий, на другой женился, и от нее были дети, да тоже Бог не благословил долго жить, уцелел только один сынок, Иван Афанасьевич.
Сам Афанасий Егорович в родительском доме жил, а братья и племянники по разным городам, где дела были: кто в Астрахани на ватагах, кто в Саратове, кто в Петербурге при конторе, кто в Сибири на заводах. Торговое дело шло ладно, Афанасий все племя в струнке держал.
Настал тридцатый год — тяжелый год, время Божьего насланья на Русь. Еще за год показалась в Оренбурге болезнь, дотоле неведомая, толковали, что из Хивы ее в хлопке завезли; валило народ как траву под косой. Подоспели морозы — стихла болезнь. Потолковали об ней и забыли. Но Балахонцовым она была памятна: родной брат Афанасья Егоровича с женой и двумя сыновьями к Богу пошли. В тридцатом году болезнь оказалась в Астрахани и пошла вверх по Волге до самого Нижнего. Лекаря назвали ее „холера морбус", и набожные люди отыскали о ней у Иисуса, сына Сирахова: „труд, бдение и холера с мужем неопытным"; „пресыщение приблизит даже до холеры". Ужас объял все Поволжье.