— Для всех ты добрая, а себя… когда себя беречь будешь?
— Себя? Ты что же, сынок, в старухи меня определил? — мать засмеялась. Засмеялась, правда, не весело, как обычно, а чуть устало и чуть грустно. — Ужинал?.. А зачем этот мизгирь наведывался?
— А ты откуда знаешь?
— Видела. Видела, как из калитки вором прошмыгнул… Мы с Клавой у ее двора стояли.
Не без гордости Олег сказал:
— На трактор завтра сажусь. Без Плугарева им туго пришлось.
— Ну-тко! — насмешливо протянула мать. — Ради этого ты женихом и разрядился, на ночь глядя?.. Платок-то к чему жгутом скрутил? Оставь его в покое.
— В клуб собирался, а тут лезет в дверь Волобуев, — соврал Олег. И подумал с досадой: «Эх, не удалось мне нынче серенаду Лариске пропеть».
— Ну, раз сорвался культпоход, разоблачайся. И — спать.
Повесив материн платок на спинку стула, Олег пошел в горницу «разоблачаться». На ходу бросил через плечо:
— Разбуди меня пораньше, мам. Как сама встанешь.
III
Проворно поднявшись по легкой, пружинившейся лестнице до дверцы сеновала, Олег не полез в темный проем, дышащий духовитым теплом сухого, третьегодняшнего сена, а посидел какое-то время на порожке, отмахиваясь от нахальной комариной гвардии.
Коровник стоял в конце огорода, теперь, без коровы, совсем никому не нужный. Олегу он дорог был лишь из-за сеновала. С мальчишеских лет, едва наступал май, он перебирался спать на сеновал. Сгоняли его отсюда белые мухи.
Коротка и светла июньская ночь. Не зря старики про нее говорят: стерегут июньскую ночку две зорьки да три птахи: коростель, соловушко и перепел. Едва успеет опуститься на землю чуткая, негустая темнота, как небо начинает уж сереть и сереть, а от реки поползет неторопливо туманная наволочь.
Внизу, у подножья лестницы, курчавилась седая от росы картофельная ботва. Ближе к плетню жались низкорослые яблоньки. Из-за яблонь расплывчатым пятном белела крыша соседского сарая, по осени покрытого свежей соломой.
Пройдет час, от силы полтора, и на востоке, сейчас зеленовато-пепельном, ознобно продрогшем, начнут ворошить угли еще теплившегося за горизонтом костра, и над дальней рощицей малиновым соком нальется узкая полоска, и ночь переломится, покатится на убыль.
Олег посмотрел на бледную, точно облезлую от позолоты звездочку, одинокую, всеми покинутую, прислушался к чуть различимому говору гармошки, плутавшей где-то в заречном перелеске, и тут вдруг схватился рукой за плечо. Словно ночной жук с разлета ткнулся в плечо и, отскочив, шлепнулся на землю.
«Вот дурной, ослеп, что ли?» — качнул головой Олег.
А чуть погодя о дверцу сеновала тюкнулся комок глины. Комок рассыпался в прах, лишь острая крупинка уколола Олега в щеку.
«Э, да это кто-то кидается! Неужели… Сонька притопала?» — подумал он и стал спускаться с лестницы.
Слегка горбясь, чтобы не поломать яблоневых веток, Олег неслышно побежал по отсыревшей тропинке к покосившемуся плетню, отделяющему участок от приречной полосы, заросшей непролазным ежевичником. И только остановился у низкого плетня, как из-за осанистой рябины, высившейся по ту сторону ограды, кто-то шепотом позвал:
— Олег… ну, иди сюда!
Дробно застучало сердце. Она, Сонька! Осторожно перелез Олег через шаткий плетешок и, озираясь по сторонам, в два прыжка очутился у рябины.
— Я тебя ждала, ждала, — с упреком прошептала Сонька, хватая Олега за руку, точно боясь, как бы он не сбежал. — Такой выпал удачливый вечер, а ты…
— Ты ноне отгул у муженька получила? — насмешливо спросил Олег.
— Умотался под вечер на своем трескучем драндулете в район. Только днем вернется, — разгоряченная Сонька жадно прилипла к Олегу, — Ну, пойдем, родненький… Выпить хочешь?
— А у тебя есть?
— Ага. Самогоночки бутылка. Пойдем!
— Откуда зелье?
— Мой бдительный Вася у какого-то самогонщика из Вязовки реквизировал.
— Ну, и дотошный же он у тебя! — в голосе Олега добродушная насмешливость. — Не пойду я, пожалуй… Завтра на зорьке вставать надо.