Покончив с бельем, Дашура долго умывалась холодной водой: на кухне было жарко, и у нее горели щеки. А расчесывая волнистые, цвета спелого желудя волосы, она негромко что-то напевала себе под нос…
И уж принарядившись в серое штапельное платьице с сине-зелеными и янтарно-желтыми колечками и витушками, Дашура принялась накрывать в «гостиной» стол к чаю. Нарезанный аккуратными ломтями калач, тарелка с кусками рыбного пирога, мелко наколотый сахар в вазочке… Вот, кажется, и все, что смогла поставить на стол хлебосольная Дашура.
Водрузив самовар на почетное место, она побежала за калитку, не прикрыв даже платком голову.
— Федот Анисимыч! Толик! — прокричала весело Дашура, махая оголенной до локтя рукой. — Ну-ка, идите чай пить!
Большеголовый и длинношеий Федот из приличия стал отнекиваться, пока Дашура не притопнула ногой:
— И как вам, Федот Анисимыч, не совестно ломаться?
Тут дед сразу же сдался, пообещав «в один момент прикончить все свои дела несуразные».
Дашура разливала по чашкам чай, когда в гостиную вышла Астра.
— Милости просим к нашему столу, — приветливо кивнула Дашура. — А я уж собиралась заглянуть к вам. Неужели, думаю, все никак не отоспятся после ужастливой ночи?
— Ну что ты, Даша, я давно проснулась, — сказала та, запахивая на груди тяжелый шелковый халат. — А когда ты кормила кур, я и по улице побродила… недолго, правда.
— Вот и славненько, — кивнула хозяйка. — Присаживайтесь, всем места хватит.
Прежде чем подсесть к столу, Астра попыталась взглянуть на себя в зеркало, висевшее в простенке, над самоваром, но оно все молочно запотело. Выглядела сейчас заезжая гостья посвежевшей и бодрой. Голубые глаза, в последние два дня глубоко провалившиеся, снова смотрели на мир невинно и наивно.
— А это так шикарно… пить чай из самовара! — сказала девица, улыбаясь одними губами. И добавила: — Говорят, раньше дворяне распивали чаи из серебряных и золотых самоваров.
— Так он у меня тож из золота! Медного только! Вон сколь медалей на себя нацепил! — Дашура заулыбалась. На ее слегка запунцовевших щеках появились усмешливые ямки.
Расправившись с двумя кусками пирога, Астра принялась за чай. А немного погодя, пуская к потолку зыбкие колечки дыма, она вдруг заговорила. Непринужденно и даже чуть кокетливо:
— После десятилетки мне, как и многим, не повезло с институтом. С полгода я загорала от нечего делать, а потом… а потом родитель сунул меня в одно скучнейшее научное учреждение. Числилась я там лаборанткой. Родитель у меня очень и очень обеспеченная шишка, и семья могла бы обойтись без моей полсотни, но предки не хотели, чтобы я, мягко выражаясь, была предоставлена улице.
Девица скосила глаза на кончик сигареты и, перебивая себя, с едкой усмешкой сказала:
— И до чего ж я докатилась! Пошлепала нынче на угол и выклянчила три сигаретки у проходившего мальчика. Симпатичный такой малыш, на танцульки приглашал в клуб… Откуда мне было знать, что у вас здесь потрясающая грязища? А то бы резиновые ботики прихватила. В этих моих лодочках сразу утонешь.
Она томно вздохнула.
— Пришлось отказать мальчику, а так вдруг захотелось покружиться с ним!
Дашура глянула на деда Федота, макавшего в чай хлебную корку. Тот поднял голову с вздыбленными сивыми космами, поморгал красными веками. В его грустных выцветших глазах теперь всегда стояли слезы.
— Санька, Аверьяна Синичкина сынок, — ни к кому не обращаясь, пояснил дед. Помявшись, прибавил: — Видел, как он ломался на углу… зряшный, пустой малый. Опять баклуши бьет: из рыбзавода прогнали. Нигде не держат брандахлыста!
Поводя острым, сухим плечом, Астра снова усмехнулась — теперь задорно, вызывающе:
— Что бы вы ни говорили, а у мальчика броская… такая дикая красота. В Москву бы его, в наш кружок на выучку.
Поднося ко рту кружку с чаем, Федот хмыкнул. И недоверчиво протянул:
— Неужто в Москве-то-матушке… своих непутевых дурней мало?
Дашура слушала и не слушала бойкую болтовню заезжей москвички. Она смотрела в окно на бьющуюся под крутым урезом Волгу, вольно расхлестнувшуюся по всей многокилометровой низине левобережья. Казалось, раскованная весенним половодьем река стремилась как можно быстрее сбросить с себя тяжелый зимний панцирь: во всю ее неоглядную ширь сплошным потоком плыли и плыли льдины: и синевато-белые, радующие глаз своей неземной чистотой, и жухло-серые, с озерцами талой воды, и даже дегтярно-черные, точно побывавшие в аду.