Глядела Дашура в окно и вспоминала милое сердцу среднее Поволжье с лесистыми Жигулями, теплыми, небыстрыми речушками, вилявшими туда-сюда по лугам и долам, с березовыми колками, такими звонкими и гулкими на ветру. Неплохо жилось Дашуре сейчас и здесь, в низовье протянувшейся через всю Россию реки, но родные с детства места, видно, никогда, до гроба не забудешь!
Астра ткнула свой окурок в лужицу на чайном блюдце, закинула ногу на ногу.
— Короче говоря, наивная моя Дашура, никчемная эта работенка вскоре мне надоела до темного ужаса. Спасибо девочкам из лаборатории. Они великодушно пригласили меня в свою веселую компанию. Собирались чуть ли не каждый вечер — то там, то тут… конечно не без мужского пола.
Девица поманила к себе Толика. Малец сидел на полу посредине комнаты и, тяжело сопя, раскладывал засаленные кубики.
— Толик, ты что же?.. Ведь я тебя зову! — сказала Астра. — Иди ко мне скорее, я тебя, бутузик, расцелую в аппетитную твою родинку!
— Не хочу с тобой целоваться, — буркнул Толик, продолжая передвигать с одного места на другое свои разноцветные кубики.
Гася в глазах улыбку, Дашура постучала по столешнице черенком ножа:
— Экий бесстыдник! Разве можно так разговаривать с тетей?
Толик сбычился, но промолчал. Грязным пальцем он поскреб, как бы намереваясь отколупнуть, родинку на упрямо вздернутом подбородке — эдакую коричневатую фасолинку. Почему-то все тетеньки любили целовать Толика, и непременно в подбородок. А мама, случалось, целуя Толькину родинку, вдруг делалась какой-то пугающе непонятной: она в одно и то же время и смеялась и плакала!
Думая о том, какие взрослые все же странные люди, Толик снова занялся своими кубиками.
Астра попросила Дашуру налить еще чашечку чаю. Покачивая ногой, она с прежней бесстыдной откровенностью продолжала изливать свою душу, не обращая никакого внимания на Федота:
— На одной такой интимной вечеринке я с ним и познакомилась. Знаменитый кинооператор, он с самим Чарли Чаплином на дружеской ноге. Да ты, Дашура, видела Максима Юлиановича: мужчина элегантный, солидный, хотя и… не молодой. Я ему с первого взгляда понравилась. Большой театр, рестораны, концертные залы. Даже в «Национале» много раз обедали и ужинали в обществе иностранцев. А какими подарками, знала б ты только, баловал меня Макс! Дорогие браслеты, кольца, французские духи!.. Все было! А тут весна в голову ударила… Пригласил он меня на съемки под Астрахань, ну и сорвалась я… Работу, дом, подруг — все оставила ради Максима Юлиановича!
Девица резко встала и прошлась по комнате.
— Разве я могла… откуда мне было знать, что этот плешивый старикашка окажется таким крупным мерзавцем? Обещал ведь жениться! «Вот, говорит, душка, разведусь со старой женой и пойдем под венец!» А сам завез сюда и… и бросил!
Астра прислонилась плечом к косяку двери, нервно покусывая накрашенные губы.
Неловкая тишина воцарилась в «гостиной». Даже самовар притих, как бы стыдясь чего-то. И тут вдруг заговорил дед Федот, о существовании которого, мнилось, все забыли. Отставив в сторону внушительных размеров кружку с отколотой по краю эмалью, Федот заговорил, заговорил вначале совсем невнятно и тягуче, будто бредил во сне:
— Припоминаю… Объявился в ту пору в нашей Осетровке пришлый человек с многодетственным семейством. Голь перекатная, одним словом. Гуторил сам-то, с верховья, мол, откуда-то они… Да, того самое, не сильно на нужду то свою печалился — увлекательной легкости имел характер. Как сейчас помню — Кирьяком прозывался. Ну, поклонился рыбакам, и взяли они его в свою артель. А жена и дочка старшая — этакая одна бессловесная стеснительность — на поденку определились. Остальная обжористая мелюзга во дворе копошилась, на огороды да бахчи набеги делала. Да-а…
Федот вздохнул — трудно, горько, склонив набок голову. Лицо его — серое, серое и омертвелое какое-то, ничего не выражало, кроме усталости от слишком долгой, обременительной жизни.
— А минул там год или чуть поболе, и Настасьюшка эта — ну, Кирьяка старшая… ей в ту пору шестнадцать подоспело, в самую что ни есть девичью пору вошла, — собравшись с силами, снова заговорил дед, заметно оживляясь. — И все мужики и парни зариться стали на дочку Кирьяка. Потому как такого чуда природы, право слово, не случалось в здешних местах. Глянешь, бывало, на нее, и словно бы душу у тебя из груди вынимают… того самое. А про сердце и говорить не приходится! Забьется птицей, и ты уж голову потерял. И помани тут тебя Настасьюшка, и ты побежишь за ней хоть на край света, хоть в пекло преисподнее… прости господи! В это самое время и появись как-то в Осетровке астраханский купец. Такой тьмы деньжищ ни у кого вплоть до Царицына не имелось, как у Ярымова. Из крещеных татар был. Похвалялся все: «С двумя гривнами, мол, в Астрахани я малайкой объявился. А умная башка в миллионщики вынесла!» Ну, того самое… скачет раз на тройке Ярымов по Осетровке, а навстречу Настасьюшка. Приметил купец девку и сразу ж кучеру зыкнул: «Останови!» За пять десятков Ярымову перевалило, а в силе и ловкости молодому не уступал. Трех жен извел и в ту пору в холостяках ходил. Одним не вышел — вид лица имел оттолкновенный. Дурнорожий из дурнорожих! Увидела Настасьюшка Ярымова и коромысло из рук выронила… покатились ведерки в разные стороны. А Ярымов вроде как не замечает, что страховитостью своей перепугал человека. «Чьих родителев, спрашивает, ты есть красавица?» Ответила Настасьюшка. Тогда Ярымов кулаком тык кучера в спину: «Гони в шинок. Опосля к Кирьяку завернем».