Кивнув вслед скрывшейся за дверью Астре, Михаил Капитоныч протянул насмешливо:
— Девица, видать, горячих кровей?
— Жиличка. — Дашура принялась собирать оо стола посуду. — Заманили ее в чужие края, а теперь…
— На мели сидит?.. Промашку, значит, дала? — затушив окурок о подошву кирзового сапога, Михаил Капитоныч сунул его в карман вместе с кисетом.
Повернулся к окну, посмотрел на вечереющее небо с большим, зарозовевшим снизу, ленивым облаком в недосягаемой синеющей пустоте, на мирную пестроту плывущих по Волге льдин, как бы охваченных одним скрытным стремлением — поскорее увидеть долгожданное море, теперь такое уж близкое.
Вскинув на Дашуру, воспаленные глаза, Михаил Капитоныч спросил:
— Где прикажете, Дарья Андреевна, прилечь? Завтра на самой зорьке похромаю в свое Песчаное. И мне разные там простыни не стелите. Нет, нет, не надо. А полтинничек вот возьмите за койку. Я пока богатый: друг фронтовой в Астрахани десяткой снабдил. Дотяну до пенсии.
Он засмеялся. Еще раз глянув в окно, добавил, вставая:
— Добрая катится вёснушка, ничего не скажешь!
Глава шестая
Около двух часов не было Дашуры дома.
Уложив Толика спать в этот вечер чуть пораньше обычного, она пошла с телеграммой Астры на почту. Жиличка просила родителей срочно выслать ей на обратную дорогу в Москву двадцать пять рублей.
За телеграмму нужно было платить пятьдесят три копейки, и тут Дашура вспомнила, что забыла взять кошелек. Волнуясь и краснея, она выгребла из карманов телогрейки всю мелочь.
— Четырех копеечек не хватает, — потерянно сказала она. — А если… я завтра донесу?
Незнакомая девица с поджатыми сиреневыми губами, внимательно наблюдавшая за Дашурой из-за массивного барьера, раздраженно отрезала:
— Я завтра не дежурю.
Перечитала текст телеграммы и так же раздраженно добавила:
— Давайте сюда ваши копейки. Вычеркну «обнимаю целую» и тогда хватит.
С почты Дашура возвращалась в забродивших уже сумерках — по-весеннему зыбуче-черных, осторожно обходя оловянно-тусклые лужи с редкими и тоже почему-то тусклыми звездами.
Несмотря на непоздний еще час, кривые улочки Осетровки были странно безлюдны, не во всех избах горел и свет. Готовясь к весенней путине, рыбаки вставали рано, на зорьке, рано же и заваливались спать, обезножев от усталости за долгий день.
Вокруг было пещерно сыро, от камышовых крепей, из-за Кучина ерика, тянуло прогорклым дымком палов, из затона, где целыми днями заядло тюкали киянками плотники, точно старательная стая дятлов, попахивало остро масляной краской и смолой. С Волги же нет-нет да и задувал в лицо свежий резкий ветер, донося шум ледохода.
И Дашуру радовали эти тревожащие весенние запахи. Еще будут, возможно, свирепствовать северные ветры, даже снег может выпасть, и все равно долгожданное тепло не за горами, и скоро уж не надо будет топить в доме по два раза в день прожорливые голландки, греть много воды для стирки белья, расчищать в белых сыпучих сугробах дорожки.
В конце улицы, упиравшейся в заросли голого пока лозняка, за которым начинался обрывистый берег, Дашура, еле вытаскивая из вязкого месива ноги, обутые в разношенные кирзовые сапоги, свернула с раскисшей дороги в узкий переулок.
По жавшейся вдоль плетня тропке, каким-то добрым человеком закиданной в натруску камышом, она подошла к приземистой мазанке, сверкающей всеми своими четырьмя окнами.
«Мелаша, наверно, одна со своим выводком блаженствует», — подумала Дашура, заходя во двор, если только можно было назвать двором узкое, ничем не огороженное пространство между мазанкой и позьмом соседей, все в кочках и сухом прошлогоднем бурьяне. На месте бывшей когда-то калитки сиротливо торчали два столбика — в эту зиму их что-то пощадили, не сожгли.
Подходя к массивной железобетонной плите, заменявшей крыльцо, Дашура, услышала бойкую Мелашину скороговорку:
— Уж завтра, золотые-серебряные мои, завтра… и пряников медовых и леденцов…
«Как есть одна, — подумала Дашура. — И деньжата, похоже, завелись. Неужто Иван аванс выклянчил, а пропить не успел? Мелаша перехватила? — На шероховатой плите, купленной непутевым Буркиным у проезжего шофера за двадцатку, которую они вместе же пропили, Дашура с минуту постояла, с улыбкой прислушиваясь к звонким детским голосам, — Если б не они, ласточки, какая б у несчастной Мелаши жизнь была? Они, только дети, и скрашивают горькую ее участь… как вот мою мой сынарь».
Поправив на голове полушалок, она шагнула в темные сенцы с дырявой крышей и распахнула никогда не запиравшуюся дверь в избу. Шумливый Мелашин выводок встретил Дашуру дружным верещанием: