— Не надо, — Дашура отвела его руку. — Как у тебя, Егор, язык повернулся… говорить мне эдакое?
И тут она внезапно почувствовала сердцем, что уже нет и никогда не будет того Егора, которого она ждала все эти долгие годы. Да и был ли он когда-нибудь таким, каким Дашура представляла его в своем воображении? В пяти-семи шагах от них спал его сын Толик, о котором Егор ничего не знает, да и знать, должно быть, не желает.
И опять из глаз Дашуры брызнули слезы. И она, наверно, разрыдалась бы, но в это время из «гостиной» выпорхнула Астра.
— Гадаю: куда пропал мой обольстительный незнакомец? — закричала пьяная девица. — А он… ха-ха-ха! Непорочную Дашуру пытается совратить.
Астра бесцеремонно обняла Егора за отрочески тонкую, побурелую от загара шею, припала к его щеке своей щекой.
— Пойдем пропивать, глазастое чудо, нашу любовь! Пойдем!
— Ты, Даш, не серчай… мы с тобой завтра потолкуем. Авось я здесь еще якорь брошу. Хотя и говорят, что шар земной велик, а места под солнцем на нем не так уж много осталось. — И Егор, не говоря больше ни слова, покорно поплелся в «гостиную» в обнимку с девицей.
А Дашура, влетев в свою комнату, упала вниз лицом на кровать, рядом с мирно посапывающим Толиком, даже во сне не выпускавшим из рук потешной обезьянки — игрушки инвалида.
Так велико было Дашурино горе, что она даже не зарыдала. В ней все как бы онемело. И ей казалось, что с минуты на минуту у нее разорвется на части сердце.
Глава восьмая
Очнувшись перед рассветом от замогильного оцепенения, Дашура спросила себя, поворачиваясь на бок: «Кто, ну кто из них бессовестно врал: тихоня Нюся, наставница детей, или он, Егор, такой жалкий, весь извертевшийся, и все еще… и все еще… любимый?»
А потом она снова впала в ознобное забытье. Разбудил Дашуру не то гулкий, хлеставший по окну ливень, не то ветер, бухавший соскользнувшим с крючка ставнем.
«Неужели сызнова закуролесила непогода?» — подумала Дашура. А приподняв голову, увидела в рябом от дождя окне Федота, дубасившего по раме кулаком. На фоне чумазого серенького неба бороденка деда казалась молочно-кисельной.
— Выйди на час, Дашура! — орал Федот. — Давай, давай… случай такой вышел.
Опустив на пол одеревеневшие ноги, налившиеся свинцовой тяжестью, Дашура не сразу встала, не сразу сделала и первый шаг.
«Ну, чего ему, старому, приспичило ни свет, ни заря?» — посетовала Дашура на Федота, идя в сени.
Когда же она распахнула не запертую на ночь дверь, то увидела сидевшую на чурбаке молодую губастую девчонку в дубленой шубе нараспашку. Голова ее была безжизненно откинута назад. Голову девушки бережно придерживал руками стоявший позади парень, перепуганный насмерть, — бледный, остроскулый, с редкими черными усиками.
— Помогай, Дашура, беде! — махая руками, зычно кричал, задыхаясь, Федот. — Они с того берега из поселка… чуть не потопли, окаянные души! Я их на своей бударке из затора вызволил. А молодку… того самое… родить приспичило, прости господи!
Вокруг было тихо. Собирался дождь. В мягкой сырости вяло наступающего утра, напоенного и солоноватым дыханием моряны и отволглым запахом оттаивающей земли, Федотовы беспорядочные выкрики, думалось, разносились по всей Осетровке.
Дашура еще раз как-то безучастно глянула в измученное жуткими страданиями лицо будущей матери. И, окончательно приходя в себя, сказала:
— Давайте ее в дом… на койку положим.
Вдвоем с нерасторопным парнем они кое-как дотащили тяжелую, огрузневшую роженицу до женской комнаты.
Вытирая ладонью пот со лба, Дашура проговорила шепотом, не глядя на парня:
— Лети на медпункт за фельдшерицей. А я пойду титан растоплю. Тут без горячей воды не обойдешься… Ну, чего столбом стоишь?
После этих ее слов коренастого парня в тяжелых резиновых сапогах как ветром выдуло из комнаты.
Поправив в головах забывшейся женщины подушку, Дашура на цыпочках тоже направилась к выходу, даже не глянув на стоящую у окна койку Астры.
— Федот Анисимыч, принесите-ка, пожалуйста, кизячков из сарая, — попросила Дашура топтавшегося в прихожей деда.
— Это мы могем… это мы единым часом! — засуетился дед, нахлобучивая на голову свой рваный собачий треух.
Дашура возилась на кухне, когда в прихожей по-бабьи завопил Бронислав Вадимыч: