— Некоторым тоже… тоже не мешало бы подучиться! — пропищала Верочка, закрываясь книгой.
— Хо-хо! — развеселился Олег. — Оказывается, наша Вера-несмеяна и коготки умеет показывать! Только учти, для ясности, малинка, с меня и восьмилетки предостаточно. В сфере огородно-бахчевой деятельности и эту премудрость девать некуда!
Все так же посмеиваясь добродушно, Олег вдруг с кошачьей проворностью выхватил из Верочкиных рук ее затрепанную «библию».
— А я-то думал… Ну, ну! Ну, и физики и лирики! — захохотал что есть мочи Олег, увертываясь от Верочки, кинувшейся на выручку своей книги. — Романчиком о героях в синих шинелях зачитывается наша детка!
Помучив малость девчонку, он вернул ей вконец растрепанную книжищу. И с подковыркой сказал надувшей губы Соньке:
— Смотри в оба, Сонь! Как бы Верунчик не втрескалась в твоего бравого орла… Глядишь, отобьет муженька! Не зря она книжками о милиции…
— Дурак! — выпалила, всхлипывая, Верочка. — Дурак ты дураком, баламут, и мозги наружу!
Выпалила и побежала к речке: косоплечая, тонконогая, жалкая какая-то.
Покосившись на шалаш, Сонька предостерегающе прошипела:
— И не совестно, непутевый? Девчонку до слез довел и радуешься? А ежели она тетке Поле пожалуется? Вытурят тебя и отсюда!
— Па-адумаешь! — процедил сквозь зубы Олег. — Оч-чень вы мне все нужны! Захочу…
Олег приготовился было бросить в лицо Соньке еще какие-то хлесткие, обжигающе обидные слова, но тут он заметил бригадиршу. И осекся, смолчал. Только губы его зло задрожали.
Могучая, дородная бригадирша, стоя спиной к старой иве, с трудом расчесывала гребенкой тяжелую свою косу, волнисто, словно лен, ниспадавшую до самого крестца.
— Приходи к нашей бане… как стемнеет! — уже совсем другим голосом прошептала Сонька, обдавая Олега жарким сиянием греховных своих глаз. И легко, ровно бесенок, вскочила на ноги.
— Много снов видели, Пелагея Сидоровна? — запела она журчаще, направляясь к бригадирше порхающей походкой. — А мы все разговорами занимались… Текущие мировые события обсуждали. И все такое прочее.
II
Олег остановился у зеркала. На него внимательно, пожалуй, даже излишне проницательно смотрел молодой человек в белой, старательно отутюженной сорочке с закатанными выше локтя рукавами, в модных черных брюках, тоже без единой морщинки, и черных узконосых полуботинках на тонкой кожаной подошве.
«Хорош наш барбос? Еще гитару с алым бантом через плечо, и готов молодец к атаке! Один лишь маленький пунктик под сомнением: приглянется ли этот молодец Лариске? Морда, прямо скажем, подкачала!.. Не серьезная она у меня какая-то. И поэтичности ни на грош: круглая, что тебе колесо тележное, а нос так и совсем никакой критики не выдерживает! Картошка картошкой! Д-да, физиономия без намека на поэтичность души. Одна карикатурная насмешка! А тут еще, придурок, подстригся». Эх, и волосы были! Кучерявые, белесовато-дымчатые. Столько расчесок поломал о дремучие эти кудри!
Олег тряхнул головой. Дернуло ж Леньку Шиткова слух распустить, будто в военкомате набирают ребят в училища. Спорол Олег горячку — оболванился, а военком и слушать их, горячих, не захотел: «Езжайте по домам, нечего зря баклуши бить! Надо будет — призовем!»
Олег больно дернул себя за жиденький вихор и отвернулся от зеркала. Вдруг чуть ли не со страхом подумал: «Уж не втюрился ли я по уши в Лариску… как в меня Сонька? Если не в шутку это у меня… что тогда со мной будет?»
В сенях кто-то громыхнул дверной щеколдой.
«Мать с фермы? — загадал Олег, напряженно прислушиваясь. — Схватить гитару и — в окно? А то опять заведет лекцию на моральные темы».
Свежий вечерний воздух колебал тюлевую штору, как бы дразня Олега: «А ну, чего тянешь? Окно распахнуто настежь, прыгай — и был таков!»
Но тут в сенях зазвенел, падая с лавки, железный ковш, и у Олега отлегло от сердца: посторонний кто-то.
Он вышел из горницы в заднюю половину, щелкнул выключателем. И с нескрываемой досадой крикнул, глядя в черный проем двери:
— Кого там несет?
Из темноты сеней — густой и мягкой — скрипуче проворчали:
— Разве эдак положено гостей встречать?
На пороге появился сгорбленный мужчина в сдвинутой набекрень соломенной шляпе, прикрываясь ладонью от резкого белого света стосвечовой лампочки, свисающей с потолка золотой грушей.