Конечно, ничего подобного не произошло. Просто Марат приблизился к обитой старым железом двери одного из сарайчиков с намалеванной суриком цифрой «37» и отпер ее каким-то самодельным ключом. А чуть приоткрыв, молча кивнул мне: «Лезь, мол».
Я протиснулся в дверь тоже молча. И тотчас остановился на пороге: темь, сырость. А в нос шибануло едуче не то уксусной, не то еще какой-то кислотой. Будто в преисподнюю попал.
Марат толкнул меня в спину:
— Чего вылупился?.. Шагай, тут тигров нет!
Прикрыв за собой дверь, он снова подтолкнул меня в спину. Чуть погодя глаза мои попривыкли к темноте. И я поразился сваленной в сарайчике всякой рухляди. Тут были и поломанные стулья, и прабабушкин сундук, расписанный розами, и никелированная спинка от кровати, и какие-то картонные коробки и железные банки.
— Обожди, я сейчас, — сказал Марат и, крякнув, снял с пропыленного сундука чугунную печурку.
Почему, скажите, пожалуйста, многие люди боятся расставаться с ненужным барахлом? Я где-то недавно читал, будто даже Хемингуэй, богатый и прославленный на весь мир писатель, прятал в кладовке у себя на Кубе изношенные до дыр ботинки и всякую пришедшую в негодность одежду.
Из допотопного сундука, угрожающе заскрежетавшего ржавыми петлями, Марат выволок свой старый туристский рюкзак, непомерно раздувшийся от какой-то поклажи. И бухнул его к моим ногам.
— Зришь? — пробурчал друг, пнув рюкзак носком ботинка.
Я пожал плечами.
— Чего же тут зрить? Не картина же из Третьяковки! Этот твой рюкзак я вместе со своим тащил весной, когда ты ногу в походе вывихнул.
Марат сокрушенно вздохнул.
— До чего же ты непонятливый малый!
Потом посмотрел мне в глаза. Долго так, не мигая.
— Уезжаю я утром, Паш.
Я прямо-таки опешил.
— Как… уезжаешь?
— А так… как все. Сяду на поезд, и — прощай, любимый город!
— А… а школа?
— К черту школу! Надоело! Надоели и всякие физики и алгебры, надоели и каждодневные родительские нотации. Решительно все надоело! Махну в Сибирь. Работать буду. Ручищи-то вон какие! Не пропаду!
У меня подкосились ноги, и я плюхнулся на кадку с мелом, стоявшую позади меня. О том, что в кадке мел, я узнал потом, дома, когда пальтишко собирался на гвоздь повесить.
Марат тоже присел — на рюкзак.
— Пороблю в Сибири и дальше подамся. Из Сибири и Дальний Восток рукой подать. Авось на какое-нибудь торговое судно устроюсь. А там — Индия, Африка, Мадагаскар, Куба…
Марат улыбнулся. Впервые за весь день. До ушей растянулся большой его рот. Я никогда потом не видел на лице Марата такой счастливой улыбки.
— Здорово, Паш? — спросил он.
— Ага, здорово, — потерянно протянул я, наклонив голову.
Признаюсь, я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Товарищ, мой друг, уезжает вот в дальнюю-предальнюю сторонушку, а я… я остаюсь. И буду как ни в чем не бывало ходить и ходить изо дня в день в школу, слушать скучные разглагольствования скучных, не любящих свое дело педагогов (чего скрывать: такие учителя теперь встречаются во многих школах) и таскать отяжелевший от учебников и тетрадей рваный свой портфелишко… опостылевший до чертиков портфелишко. Ей-ей, мне было стыдно!
— Родителям я — ни гугу, — наклонившись ко мне, прошептал Марат. — Напишу, когда на стройку или на завод определюсь. Смотри, Пашка, не проговорись! Чтобы ни одна душа… Даже Тарасику ни словечка! Он друг наш, но — не надо… еще ляпнет нечаянно. С ним такое случалось. Уяснил?
— Уяснил.
Тут же, в сарайчике, мы и попрощались. Как настоящие мужчины: крепко и молча обнявшись.
Соблюдая конспирацию, я первым выскользнул в дверь. И шагал по двору не спеша, с независимым видом. Хотя и еле сдерживал слезы.
Да, грустным и расстроенным возвращался я домой. Почему-то казалось, что отъезжающий Марат увезет с собой кусочек моей души. И еще: я завидовал его решимости, самостоятельности.
Не помню, как в тот вечер готовил уроки. Наверно, с пятого на десятое. Из головы не шел Марат, его походный рюкзак, заманчивая дальняя дорога, необжитые таежные края.
Лег рано, но спал плохо. Всю ночь или улепетывал от разъяренных уссурийских, тигров, или продирался через гибельные буреломы, спасаясь от страшного лесного пожарища.
Утром, во время завтрака на скорую руку, мама озабоченно спросила:
— Паша, ты не заболел?
— С чего ты взяла? — ответил я, не поднимая от чашки взгляда.