— Ты кричал ночью. Я два раза подходила к твоей раскладушке.
— Ну, мам, ты всегда… всегда что-нибудь придумаешь!
И, покончив с чаем, бросился в коридор одеваться.
В этот день я один сидел за партой. Сидел эдаким одеревенелым остолопом, ничего-то не слыша, ничего-то не видя.
Мысленно был вместе с Маратом: трясся в битком набитом вагоне, неотрывно глядя в окно на мелькавшие мимо незнакомые поселки, багровеющие перелески, голые, в осенней своей неприветливой хмурости, поля. Стук-тук-так, стук-тук-так! — весело переговаривались между собой колеса. Какое им было дело до парня, впервые в жизни решившегося на такой отважный шаг.
На четвертом уроке меня вызвала к доске физичка. Но я ни бельмеса не понял, о чем она меня спрашивала.
— Коврижкин, вы не заболели? — сочувственно спросила Рита Евгеньевна. В отличие от других учителей она всех нас называла на «вы».
Я помотал, точно телок, головой и, когда она сказала «идите», побрел к своей парте.
— Между прочим, вы не знаете, Коврижкин, почему сегодня отсутствует Жеребцов? — спросила учительница, когда я уже сел.
Я снова помотал головой.
— Рита Евгеньевна, Марат вчера жаловался на головную боль, — выкрикнул кто-то из ребят.
В большую перемену ко мне церемонно подплыла рыжая Катька Мелентьева — жутко вредная, самая вредная в классе девчонка. Она, эта Катька, в нашей школе второй год. Мелентьевы приехали в Москву откуда-то с севера. И Катьку еще с прошлой осени невзлюбили все мальчишки. За что, спросите? За ехидство и зазнайство. Кому какое дело, что у нее отец известный хирург, а мать пианистка?
А она, рыжуха, как что — к месту и ни к месту — знай себе козыряет: моя мама в Большом театре работает, а мой папа в институте Склифосовского!
Лупоглазую нахальную Катьку даже многие девчонки презирали.
И вот подплыла ко мне павой эта самая Катька, сощурила свои небесные глазки и запела подковыристо, выпячивая бантиком губы:
— Ка-аврижкин, и как тебе не совестно? Почему ты, Ка-аврижкин, не сказал Рите Евгеньевне всю правду? Ведь кто-кто, а ты доподлинно знаешь, по какой причине не явился в школу твой дружок… э-э… Жеребцов!
Меня так всего и бросило в жар.
Я ненавидел свою фамилию, ненавидел люто и терпеть не мог, когда меня тыкали носом в этого «Коврижкина»! В классе и Марата и меня все ребята обычно по имени называли. И вдруг — нате вам — какая-то дохлая-предохлая скелетина начинает нахально над тобой издеваться: «Ка-аврижкин да Ка-аврижкин!»
Не знаю даже, как я сдержался и не нагрубил дико Катьке. Наверно, потому, что меня насторожили ее слова. Неужто, Катька откуда-то прослышала про отъезд Марата?
Все во мне бушевало, но я молчал. Стоически молчал.
— Не передергивай плечами, будто Гамлет! — все так же ехидно тянула Катька. — Ты пре-атлично знаешь…
Резко повернувшись к рыжухе спиной, я зашагал прочь.
«Уехал, уехал, уехал! — стучали по моим вискам невидимые молоточки. — Главное сейчас — не проговориться! Даже под жестокой пыткой! А когда Марат доберется до места да устроится на работу, вот уж тогда все узнают, какой молоток наш Марат Жеребцов! Из обыкновенного девятого «В»! Ох, и разговоров будет!»
Наутро по дороге в школу я повстречал Тарасика Крюченюка — второго своего закадычного друга, он у нас до смешного низкоросл, но зато плечист и упитан. Вчера мне удалось удрать домой сразу же после занятий, и Тарасик, приславший в конце шестого урока записку: «Нам надо, старик, потолковать», не застал меня в раздевалке.
Увидев меня, Тарасик зыркнул подозрительно туда-сюда и зачастил ворчливо:
— Почему, сатана, не подождал меня вечор после уроков?
Я проводил взглядом прогромыхавший по улице грузовик с кирпичом. И промямлил не очень-то убедительно:
— Торопился. Поручение от матери…
Тарасик, перебивая, заладил уже о другом:
— Слышал, о чем шушукались наши кумушки?
— Девчонки?
— Ну, а кто же еще! Слышал или нет?
Испытующе глянул другу в глаза. Увеличенные стеклами очков, они казались непомерно огромными и растерянно-оторопелыми. Отводя взгляд, спросил с равнодушным видом:
— О чем же толкует сарафанное радио?
— Да о нашем Марате! — с раздражением выпалил Тарасик. — Все трубят: удрать куда-то собирался, Да отец его сцапал, молодчика. Вышмыгнул на рани Марат из сарая в полном походном снаряжении, а отец…
— Враки! — выпалил я. — Враки! И ты… и ты веришь всякой девчачьей брехне?
Почесав переносицу, Тарасик поправил очки с толстыми стеклами.
— Не хотелось бы мне верить всяким байкам, да…