Но моих друзей словно ветром сдуло с крыши. Ни Тарасика, ни Марата… Не веря своим глазам, я еще раз огляделся вокруг. И взмолился, прося помощи:
— Ребята… ребята же!
Почему-то мне все еще казалось, что Марат и Тарасик, думая, будто я их разыгрываю, спрятались за фонарем слухового окна.
— Ребята, ну… ну, где вы там? Никакого ответа.
На мгновенье я закрыл глаза. По щекам катились слезы… Наконец, собравшись с последними силами, я попытался подтянуться на руках, держась за холодный железный стержень. Но — безуспешно. Правая нога, которой я зацепился за бортик крыши, едва не сорвалась вниз. И уж тогда бы…
«Что же теперь со мной будет?» — спросил я себя. Силы мои были на исходе. Руки немели и коченели. Порой я их совсем не чувствовал.
Не знаю, сколько еще пронеслось секунд, когда неожиданно в черном проеме слухового окна показалась растрепанная голова рыжей Катьки.
В первый миг я подумал: начинаются галлюцинации. Но бледное Катькино лицо с кровоточащей царапиной на скуле не пропало даже после того, как я поморгал ресницами.
— Крепче держись, Пашка, за шнур, — сказала тут Катька, выныривая на крышу. И сказала совершенно нормальным голосом, нисколечко не похожим на загробный голос привидения. — Один конец я привязала за косяк, а второй тебе. Я подтягивать буду.
И она бросила мне вдвое сложенный бельевой шнур — крученый, похожий на веревку.
— А сама ты… не зазвенишь вместе со мной? — спросил я Катьку, почему-то сейчас уж ничему не удивляясь. (Значительно позже Катька мне призналась, что в тот миг, когда я заговорил, вернее захрипел, она жутко перетрусила.)
Улыбаясь — откуда у нее нашлось столько мужества? — Катька спокойно и в то же время властно командовала:
— Берись, давай… сначала одной рукой. Просунь руку в петлю… вот так. Ну, и подтягивайся. Еще! Еще! А теперь и второй рукой берись за шнур.
Я послушно делал все, что мне велела Катька. Вначале правой рукой ухватился за шнур. А переведя дух, чуть-чуть подтянулся вверх. В это время и Катька, не отходя от слухового окна, потащила к себе шнур. Чуть же погодя, почувствовав себя увереннее, я и другой рукой схватился за веревку… Теперь уж и левая моя нога была на крыше. Отдышавшись, я встал на колени и, не выпуская из рук шнура, пополз к слуховому окну.
Вероятно, и жалкий же был видик у меня!
Когда мы с Катькой очутились на чердаке, она поправила шапку у меня на голове, вытерла платком мое лицо. И подула мне на лиловые руки.
Так мы простояли с ней молча друг перед другом… не знаю уж сколько времени. Может, минуту, а может, год? Не знаю.
Катькино дыхание, согревавшее мои лапы, возвращало мне жизнь, силы, бодрость.
Я готов был простоять так, не шевелясь, целую вечность, но Катька почему-то вдруг заторопилась, прошептав у моего уха:
— Пойдем отсюда… чтобы ни с кем не встречаться. А то вот-вот разные спасатели нагрянут. Я проведу тебя к другому подъезду. Тарасиков чердак я немного знаю.
И, крепко взяв меня за руку, Катька повела, ровно слепого, по сумеречному чердаку куда-то в сторону от слухового окна.
Выбравшись с чердака в соседний подъезд, Катька вызвала лифт. Кабина была внизу. И пока старая калоша поднималась на восьмой этаж, Катька прочла мне стихи. Читала тихо, как бы ощупью пробиралась через незнакомый лес, И все время глядела себе под ноги:
Тут и поднялся на этаж, скрипя и надсадно охая, лифт. И мы поехали вниз.
— Ну, а дальше? — напомнил я Катьке.
Она отмахнулась.
Мне хотелось спросить, чьи это стихи, но я почему-то постеснялся. Спросил о другом:
— Откуда у тебя царапина на лице?
Катька засмеялась.
— Кто-то из вас, ухарей, снежком по скуле бацнул.
— А шнур… где ты шнур подцепила?
— Господи, ну, к чему тебе все знать?.. Бельишко висело на веревке, ну, я… Жаль, забыли шнур на крыше. Какая-то тетечка проклянет теперь меня.
И Катька снова засмеялась.
Выйдя из подъезда во двор, огляделись по сторонам. Ни одной живой души. И мы бегом бросились на улицу.