— Помню, ты говорил, что между царями вышел раздор…
— Угу. Первая стычка между Павсанием и Агидом произошла, еще когда они были молодыми царевичами. В Греции бушевала война: Рим сражался с македонским царем Филиппом, якобы за свободу греков, на самом же деле — за право господствовать над ними. Македоняне, как всем известно, покорили Грецию еще при отце Александра Великого, тоже Филиппе. Римляне разгромили македонян, и по этой причине стали считать нас своими слугами, правда, под маской доброжелательной снисходительности. Греческие полисы смирились с этим — все, кроме Спарты. Лакедемоняне никогда не подчинялись македонцам, по этой же причине считали себя свободными от обязанности лизать задницу римлянам. О! щенкам волчицы это не понравилось! Они всячески старались унизить Спарту перед другими греками, а те встречали эти старания с большим восторгом: лакедемонская независимость колола глаза этим рабам!
Крик отразился от каменных стен, метнулся в коридор и исчез в его глубине. Эльпиника не сказала ничего, она как завороженная смотрела на Леонтиска.
— Взойдя в свой черед на трон, Агид изменил традиционной спартанской политике и начал проводить проримскую линию. Самое ужасное, что он нашел поддержку у части спартанской знати. Некоторые влиятельные круги в Спарте тяготятся демонстративной независимостью, приносящей полису немалые неприятности, и готовы были смирить лакедемонскую гордость, признать гегемонию римлян. Этот шаг сулил много различных благ, например…
— Подробности можешь опустить, — быстро вставила Эльпиника. — Я так далека от всего этого. Чувствую себя полной тупицей, клянусь Богиней.
— Не стоит, я и сам далеко не все понимаю в этом хитроумном искусстве, которое большие люди называют политикой. Но одна вещь ясна любому — тому из государственных мужей, кто приведет строптивую Спарту к повиновению, обеспечена благодарность и милость Рима. Вот почему в городе образовалась немногочисленная, не поддерживаемая народом проримская партия. Сила ее была в высоких постах, которые занимали эти люди, например, членами этой группы, я бы даже сказал, этого заговора, стало большинство эфоров…
— Э? А, эфоры, помню. Главные судьи и надсмотрщики над всеми.
— Точно. Я рассказывал, что власть эфоров в Спарте очень велика. И самый вопиющий пример их самоуправства — изгнание Павсания, отца Пирра. Павсаний, коллега Агида по высшему посту в государстве, был и продолжает оставаться непримиримым противником римлян. Ему часто удавалось сорвать мероприятия Агида и его приспешников, направленные на приобретение милости римлян. Запугать или подкупить Павсания было невозможно. За это народ его славил, а Агиады люто ненавидели. Наконец, они нашли способ устранить человека, казавшегося им единственным препятствием на пути к римской ласке. Эта история случилась в год Олимпийских игр, когда архонтом в Афинах был Амфиаклен, а первым эфором Спарты — Мегарид по прозвищу Египтянин. Мегарид был страстным сторонником римлян и всеми силами искал способ высказать им свою преданность.
На эти Игры в Олимпию съехалось огромное количество народа: римляне в качестве благодетелей Греции сулили показать невиданные доселе зрелища. Квиритов прибыла целая делегация, возглавлял ее консуляр Мамерк Эмилий Лепид. С ним было несколько лиц преторского звания, бывшие эдилы, трибуны и прочие сенаторы — несколько десятков человек. Прибыли и македонцы, без них тут не обошлось. Сам старый царь Кассандр не погнушался явиться на общегреческий праздник и привез с собой половину филиппопольского двора, в том числе и своего малолетнего сына Александра. После трех дней состязаний (в течение которых Агид и Мегарид энергично втирались в доверие к римлянам) македонский царь устроил большой праздничный пир в особняке, предоставленном ему властями Олимпии на время Игр.
Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выстроенных в ионическом стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии знаменитым скульптором Лисиппом. Белоснежная фигура богини была украшена праздничными миртовыми и лавровыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие расписные вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах благовоний, наполнял помещение терпким неповторимым благоуханием. Рабы натерли наборный мозаичный пол до такого блеска, что было больно смотреть, а наступать на него и вовсе казалось кощунством.
В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира, которому оно предназначалось. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных взаимных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов из числа приехавших на Игры, военных командиров вплоть до тысячников-хилиархов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консулом Эмилием Лепидом. Последние, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов — по убыванию чинов — и дальний конец, «хвост» стола, занимали сплошь офицеры-хилиархи.
Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.
— Ну, что там видно, командир? — нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.
Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.
— Римляне стоят с афинянами и аргоссцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.
Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:
— Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!
— Ему б нашей каши лаконской отведать! — затрясся от смеха Лих.
— Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! — деланно ужаснулся Леонтиск.
— Га-га-га! — заржали все пятеро, находившиеся внизу, в том числе и тот, на плечах которого стоял царевич.
— Тихо ты, Энет, не трясись! — прикрикнул Пирр. — О! Спартиаты входят! Отец! И царь Агид тут же, и эфоры. Хо, и Агесилай, ирен! Его допустили на пир! А меня — нет! Проклятье!
— Он ведь уже воин, — возразил эномарху Лих, ничуть не боясь вызвать его гнев, — ему уже двадцать. А тебе только шестнадцать…
— Заткнись, Лих! — в голосе Пирра прозвучал металл. Коршун замолчал, но тут же скорчил спине командира гримасу.
— Их зовут за ложа. Ага, вот и Алкивиад, отец нашего ублюдка Леотихида! Что-то царь Агид не торопится набить ему морду за наставленные рога! Клянусь богами, что за картина!
— А как Алкивиад? — поинтересовался Леонтиск. От любопытства он аж привстал на цыпочки — больше всего на свете ему хотелось сейчас заглянуть в окно вместе с Пирром. — Бледный, отводит глаза в сторону?
— Нет, старый кобель! Улыбается, всех приветствует, ба! даже хохочет! Ну, наглец!
— Теперь понятно, почему Леотихид такой бессовестный. Плохая наследственность! — блеснул ученым словцом Ион.
Прочие покосились на него, но сказать никто ничего не успели, потому что Пирр вдруг подался вперед, как будто хотел запрыгнуть в окно и проговорил странно напряженным голосом:
— Что такое, не пойму? Отец… его повели в конец стола, к армейским чинам… Агид и остальные садятся с римлянами… Да что же это?