— Как оно там, на воле дышится? — спросил дед.
— Нормально. Воняет только иногда.
— Воняет это хорошо, это свободой воняет, сынок.
— Может и так, — пожал плечами Блонди и, громыхая цепями, уселся в другой угол на гнилую солому.
Помолчали.
— Девки-то, девки, красивые? Или всё? Кобылы одни, выродилась нация?
— Красивые, красивые, отец, — ответил Блонди.
Старик мечтательно вздохнул.
— Так давно не был на воле, что и забыл уже всё.
— А давно сидишь? — спросил Блонди.
— Так давно, что и не упомнить.
Старик вздохнул и завозился, пытаясь усесться поудобнее.
— Мой отец родил меня в этой камере.
— В смысле -твой отец? Я, конечно, не лекарь, но уж поверь мне, дедуля, женщина для этого точно нужна.
Старик громко фыркнул, выражая всё своё презрение никчёмным познаниям Блонди в процессе деторождения.
— Он зачал меня и выносил в своём бедре. А когда мне пора было на свет божий, он снова разрезал бердо и так я появился.
— Одна история восхитительнее другой.
— Ты что, не веришь мне? — в темноте блеснули глаза деда.
— Верю, конечно, отец, верю, просто ещё не такой мудрый, как вы, — сказал Блонди, решив не доставать сумасшедшего.
Старик удовлетворённо покивал и успокоился.
— Хороший ты молодой человек.
Он завозился в своём углу, затем поднялся и подошёл к Блонди, держа что-то в протянутой руке.
— Что это за штука?
— Алмаз.
— Вот как? Откуда же он у тебя?
— Этот алмаз мой отец тридцать лет хранил у себя в заднице, — сказал старик. — Когда же он отдал богам душу, тогда я хранил этот камень тридцать лет у себя в заднице. А теперь он твой, сынок.
Дед протянул камень Блонди.
— Фу, боги, убери его от меня, да я его трогать не хочу.
— Ты что, балбес? Это бесценный дар!
— Да зачем вы его в задницах-то хранили?
— А где ещё, балбес? — разозлился старик. — Хочешь, чтобы охранники обыскали нас и нашли камень? Вот уж дудки, мой отец был умён и хитёр, он такого не допустил бы.
— Да что вас, в самом деле, каждый день что ли обыскивали? Ну, подержал денёк, другой, раз обыскали, нету ничего, зачем им каждый день-то у вас по карманам шастать? Тебя сколько раз за всё это время обыскивали?
Старик часто заморгал и поднял голову к потолку, силясь припомнить.
— Ну, ты и гад, — наконец ответил он и максимально демонстративно обидевшись, побрёл обратно в свой угол.
— Да, ладно тебе, отец, ладно. Не хотел я тебя обижать. Давай сюда свою каменюку.
Старик, ворча что-то себе под нос, снова подошёл и протянул камень. Блонди взял алмаз, размером с кулак, ёжась от брезгливости, и сунул в карман.
— Спасибо отец, и всё такое. Не знаю, что в таких случаях говорят. В загробном мире буду самый богатый.
Старик будто не слышал, зациклившись на другом.
— Ты его в кармане не храни.
— А где?
— Спрячь в заднице, чтобы никто не нашёл.
— Да с какого это перепугу? Не буду я себе ничего никуда совать, отстань. Зачем мне это вообще делать, фу, о боги.
Старик возмущённо громыхнул цепями.
— Мой отец тридцать лет его хранил в своей заднице! Я тридцать лет хранил его там же! И ты храни!
— Отстань ты, не буду, сказал же.
Старик плюнул.
— Молодёжь совсем не умеет чтить традиции. Гниёт наше общество, из-за таких как ты, пацан.
Дверь в камеру открылась и зашёл тюремщик, в сопровождении двух монахов.
— Эй, старик, давай на выход.
Дед медленно поднялся, будто постарев на сто лет разом.
— Прощай, сынок. Помяни дедушку добрым словом и не забывай мой, хм, дар тебе.
— Свидимся в лучшем мире, старик.
Блонди махнул ему рукой на прощание и монахи, взяв под руки старика, повели его прочь. Тюремщик, мясистый и здоровый, будто каждую свободную минуту ел и таскал тяжести одновременно, не закрывая дверь камеры, почесал затылок, глядя им вслед.
— Слушай, начальник, а долго старик тут сидел-то? — охрипшим голосом спросил Блонди, который, оказалось, так сильно успел привязаться к чокнутому деду.
— А? Этот-то? Дня три. Стоял возле дороги и показывал зад благородным дамам. Вон его, в дом для скорбных разумом повели.
Блонди задохнулся от возмущения.
— Три дня?
— Ага.
— В цепи-то вы его зачем заковали?
Мясистый пожал плечами.
— Порядок должен быть в учреждении. Все сидят в цепях. И он сидел. И ты сидишь. Потому что порядок должен быть в этом мире. А без порядка — что? Один беспорядок, хаос и сумятица. Полное нарушение баланса, темнота и смерть.
Кажется, работа здесь была столь скучной и требовала столь мало времени, что ничего другого, кроме как философствовать часами у тюремщика не оставалось. Мясистый захлопнул дверь и Блонди остался один в темноте.
Медленно тянулись часы, а может быть и целые столетия. Неожиданно, камера снова открылась и вошёл Мясистый.
— Эй, к тебе гости, блондинчик.
Том, щурясь от яркого света, посмотрел на входную дверь, где стоял монах в серой хламиде.
— Пять минут, святой отец, — сказал тюремщик и ушёл.
Блонди повёл затёкшими плечами.
— Спасибо, что решили навестить, пастырь, но я был не слишком религиозен и мне нет интереса с вами языками чесать.
— Мне с тобой тоже никогда не было интересно беседовать, между прочим, — сказал Хрюша, сбрасывая капюшон.
Одним часом ранее:
— Великая божественная матерь, защити меня, - прошептал Хрюша, постучавшись в ворота тюрьмы.
— Именем закона, откройте, — негромко пискнул он.
Из кустов показался Генри и демонстративно постучал кулаком по лбу.
— Ой, — Хрюша покраснел, — извините, то есть я хотел сказать, открывайте ваш дом и впустите в него служителя церкви, ибо он несёт свет и радость познания богов.
Ворота открылись.
— Мне нужно поговорить с надзирателем тюрьмы.
Надзиратель тюрьмы, господин Лафендок, сидел за своим рабочим столом и увлечённо клеил из деревянных плашечек маленький макет тюрьмы. Барон Бобенброк, сидящий рядом в кресле, потягивал вино из бокала и насупив брови прожигал взглядом надзирателя.
— Повторюсь в сотый раз, любезный друг, — сказал надзиратель, не отрываясь от кропотливого процесса. — Закон суров, но это закон. С радостью отдал бы вам этого малолетнего шалопая на смертную казнь, но увы, процессуальная система такова, что мы должны провести над ним некий акт законности.
— Я и есть закон! — проорал барон, плюясь вином во все стороны.
— Никто и не думал с этим спорить, господин барон, — сказал надзиратель, смахивая капли с недостроенного макета. — Однако, ваша власть на ваших земля. А власть короля над землями всеми, как над всеми нами власть богов. Мы всего лишь простые смертные, скромные овечки, которых пасёт заботливая рука, не так ли? Вот и их величество король, пастырь наш, как бог наш, дал нам чёткие указания. Что королевских преступников должны карать в королевских учреждениях, а не лично ваша милость.
Барон плюнул прямо на ковёр.
— Повезло вам, крысам крепостным, что вы взяли этого засранца первыми. И ему повезло. Не отделался бы он так легко. Что за смерть?
Орал он так, что дребезжали стекла.
— Быть повешенным? Ха, бред, отдайте его мне, он сам будет проситься, чтобы его повесили.
— Нисколько не сомневаюсь, любезный барон, — ответил надзиратель, возвращаясь к постройке.
Чёртов барон весь день сидел у него в кабинете, пил его вино и только и делал, что поминутно орал и требовал отдать ему на съедение этого бродягу Строу. Надзиратель и был бы рад отдать очередного воришку барону, но святость и буква закона для него были превыше любых иных мотивов. Даже столь сильных, как вариант не видеть больше эту наглую рыжую баронскую морду, которая методично выпивает его личные запасы вина. Чёртов барон же, видимо, решил здесь поселиться. Выгнать его было невозможно и непристойно, а терпеть трудно, но ничего другого не оставалось. Надзиратель ушёл в себя, надеясь, что рано или поздно, барон напьётся до смертельной отключки и тогда хоть что-то можно будет предпринять с его безвольным телом.