— Мне только пятнадцать лет, господин военный.
— Пятнадцать более чем достаточно, я в десять лет уже считался ветераном и резал направо и налево. А ты в пятнадцать лет, здоровый лоб, отсиживаешься под бабьей юбкой в тепле?
— Помилуйте, господин военный, — продолжал канючить Генри, — у меня четверо детей.
— Я твоей биографией не интересовался, слизняк!
— Помилуйте, господин военный, я — это всего лишь одни солдат. А как мои детишки подрастут — так это сразу четыре воина в армию нашего любимого короля. Мне, может, ещё лет десять до старости жить суждено, так я обещаю вам за эти годы наплодить ещё не менее восьми будущих солдат.
— Черт с тобой, слюнтяй, проваливай, плодись и размножайся. Телегу и коней твоих мы реквизируем в пользу отряда Синие Белки.
— Эй, вы что делаете, оставьте ему телегу, у бедняги четверо детей.
Выкрик Блонди был неожиданным, хотя Генри был рад уйти сам, и не понимал, зачем Блонди так переживает за эту чёртову телегу.
— Молчать! Я же сказал рот этому тоже заткнуть! Транспорт и коней мы реквизируем! Будет знать, скотина, как возить преступников. Проваливай отсюда. Эй! Черви! Шагом марш вперёд, да поживее, сколько времени потеряли из-за этих крыс.
— Подождите, — Генри отчаянно пытался сообразить, что делать, — а что будет с этими двумя презренными преступниками?
Гвардман почесал щетину.
— Я бы их обоих повесил прямо здесь и сейчас на ближайшем дереве. Но с этим каторжанином надо разобраться, так что отдадим их в тюрьму, пусть там разбираются. Им отрубят головы или повесят, хотя они не заслуживают такой красивой смерти на глазах добрых граждан.
Колонна снова двинулась вперёд, солдаты подталкивая копьями в спины подгоняли Хрюшу и Блонди. Двое солдат запрыгнули на телегу и четвёрка коней покатилась в обратную сторону, оставив Генри одного в клубах придорожной пыли.
Глава 17 На эшафоте
Дверь в камеру отворилась.
— Ну что, ребятишки, собирайтесь в последний путь, — сказал надзиратель таким будничным тоном, которым матери будят детей. Хрюша подумал, что для них с Блонди это, возможно, самый важный и последний день в жизни, а для надзирателя таких дней были сотни, если не тысячи. Каждый день он говорит одно и то же разным людям. Не удивительно, что никакого милосердия в этом равнодушном голосе ждать не приходилось.
— Очень плохой отель, — сказал Блонди, пока тюремщик подпихивал его в спину. — Никому его не посоветую, так и не знайте. Не жалуйтесь потом, что у вас нет постояльцев. Клянусь богами, я видел таракана. Верните мне мои деньги.
Они шли длинным зелёным коридором и Хрюша слышал, как остальные заключенные стучат по дверям камер. Видимо, это был местный ритуал. Что ж, сегодня мы, завтра они. Блонди и Хрюшу вывели во двор и посадили в передвижную клетку.
— Удачи в лучшем мире, — сказал тюремщик и помахал рукой, возвращаясь обратно.
Клетка тронулась. Миновала ворота тюрьмы и недолго тряслась на просёлочной дороге. Повозка загромыхала по доскам откидного моста и въехала через городские ворота. Один из стражей помахал пленникам рукой, другой бросил им надкусанное яблоко. Блонди, высунув руку сквозь прутья, ловко поймал яблоко, и как ни в чём не бывало, начал его есть.
— Ты чего грустный такой, — сказал он Хрюше. — Хочешь яблочко?
Хрюша мотнул головой.
— Понимаю, — сказал Блонди, с аппетитом чавкая. — Ты в первый раз на казнь едешь. Я-то уже второй. Привык, знаешь. Ничего нового. Тебе тоже быстро наскучит на казнь ездить, помяни моё слово.
Улицы города были запружены жителями. Толпа свистела, кричала, улюлюкала, в клетку с узниками кидали гнилыми овощами и грязью. Ушлые продавцы сновали в толпе и продавали по дешёвке тухлые овощи, потому что тех, кто ничего не кидал в клетку, сновавшие в толпе охранники лупили тупыми концами копий.
— Приятно на самом деле, — сказал Блонди, морщась от летящих сквозь прутья комьев грязи. — Столько народу и всё ради нас. Чувствую себя важным, прямо как король. Не всем бывает оказана такая честь. Могли сидеть себе, пить пиво по кабакам, или дома жён лупить, или чем там они ещё занимаются в свободный день. Но ведь собрались все вместе ради нас с тобой и мы теперь в центре внимания. Нет, правда, приятно. Как говорил мой покойный старик отец, которого я никогда не знал, лучше жить молодым и здоровым, чем помереть старым и больным. Ну, или как-то так, я не особо запомнил.
Их клетка громыхнула в последний раз на булыжниках мостовой и остановилась. Двери клетки открылись и стражники выволокли друзей наружу.
— Эй, — проорал Блонди, — я не расплатился с кучером. Это была самая приятная поездка в моей жизни, дайте ему кто-нибудь пару монет, заслужил человек.
Хрюша в глубине души хотел бы сейчас вести себя как Блонди. Быть стойким и спокойным. Шутить и зубоскалить перед лицом смерти, но не мог. Он чувствовал, что Блонди так же страшно, как и ему самому, и большая часть его клоунады нацелена, чтобы подбодрить приятеля в последний миг жизни. От благодарности за этот, возможно, самый щедрый жест в мире, на глазах Хрюши наворачивались слезы. По крайней мере, ему хотелось бы думать, что это слезы благодарности, а не страха.
Каждый момент этого дня врезался в память Хрюши, как резец скульптора в мрамор. В воздухе кружатся вороны. Мальчишка, сидящий на ветке дерева, ковыряет в носу. Подъём на эшафот ровно пять ступеней. Хрюша задумался, символизм ли это, как пять богов или просто совпадение? Палач, низкий, как табуретка, в одних штанах, с торсом волосатым, как у медведя, зевает и прикрывает рот рукой, хотя нижняя часть его лица спрятана под маской. Палач был сияющее лыс и Блонди, проходя мимо, звонко чмокнул его в макушку. По толпе прокатился хохот, а палач покраснел, как девка, и толкнул Блонди в спину. Он помог приятелям взойти на лавку под виселицей и Блонди сделал ему галантный реверанс. Толпа снова захохотала и одобрительно заулюлюкала, поддерживая его выходки. По площади прокатились окрики стражников, призывающих к порядку. Порядок, видимо заключался в том, что осуждённых должны были освистывать и закидывать гнилыми овощами. Палач, всё ещё пунцовый, то ли от гнева, то ли от смущения, накинул Хрюше и Блонди петли на шеи.
— Никогда не думал, что буду повешен, — всхлипнул Хрюша. — Думал, помру где-нибудь в библиотеке, глубоким старцем лет сорока, когда меня завалит упавшими книжными полкам. Вот это хорошая смерть. А чтобы быть повешенным? Эх, нет никогда. Тем более уже не думал, что буду повешен, рядом с таким прощелыгой, как ты, Том.
Сказал он и попытался улыбнуться. Блонди повернулся, насколько позволяла верёвка.
— А как насчёт того, чтобы быть повешенным рядом с другом, Хорхе?
Хрюша слабо улыбнулся.
— Да, так оно немного лучше.
На эшафот поднялся герольд в столь пёстрой одежде, словно хотел составить конкуренцию то ли попугаю, то ли придворному шуту, и театрально поднял руку вверх, призывая народные массы к тишине. Жест остался без внимания и охранникам, снующим в толпе, снова пришлось колотушками наводить порядок, пока, наконец, над площадью не повисло гробовое молчание. Герольд громко прокашлялся и достал пергамент. Развернул его во всю ширь и неожиданно низким громким голосом, заполнившим, казалось, каждый ярд города, начал читать.
— Уважаемый граждане Форенции! В этот прекрасный день, по указанию нашего славного короля Георга Пятого, герцога Лэнского, Ринского, Минского, Фоксинского и прочая и прочая и прочая, да продлят боги его дни бесконечно, будут казнены эти два отъявленных преступника! Томас Строу! Убийца, беглый преступник, лжец, вор, разбойник, прелюбодей, мошенник, многоженец, карточный шулер!