Я знаю, что новый день. Йосипина нивеей мажет меня сзади и говорит, что поздно или рано мы все должны отправляться на небеса и что время бежит быстро. Я лежу на животе, и она говорит это, и нивеей мажет мне рану. Она говорит, что я уже месяцами не встаю с постели, что я не листаю журналов, и что я не хочу есть, и если так и дальше пойдет, то сама отправлюсь на небеса. Потом я смотрю на нее. Я вижу ее, она смеется, она не пьет со мной кока-колу, и она уходит.
Потом я смотрю в потолок, он белый и синий, и я больше не чувствую ног, я больше не чувствую рук, и я не знаю, что я лежу.
Сейчас у меня Карло. Он смотрит на меня. С ним Йосипина. Они говорят, что я умерла, и больше ничего не говорят. Йосипина плачет, а Карло отводит взгляд, туда, к двери. Потом приходит кто-то, он еще не был у нас на кухне, и кладет мне руку на глаза, и говорит, что мне повяжут платок вокруг головы, чтобы закрыть мне рот, и что они могут побыть со мной один час, все, кто хочет в последний раз меня увидеть, потому что потом меня положат в гроб. Я слышу Карло, он разговаривает. Он говорит, что знаком с этим врачом, что он словенец, что он поет в хоре в Набрежине.
Мне холодно. Я думаю, что зима и что я без носков. Я думаю, что ночь без луны и без звезд, я думаю о том, что не могла бы увидеть Карло рядом с полем, как он разговаривает с дядей Феликсом. Я думаю, что мама забыла надеть мне носки.
Потом я слышу колокола. Я знаю, что меня несут в церковь. Я слышу колокола и орган. Потом я слышу Карло, который говорит, что надо что-нибудь дать священнику и еще тем, которые опустят меня в могилу. Хотя бы на литр, говорит он. Потом я слышу Йосипину. Она говорит, что надо людей позвать в дом, что она сварила суп. И потом я слушаю священника. Помолимся! — говорит он. И я слышу их, как они молятся, и вдруг я слышу голос, который не знаю. Я знаю, что он уже был когда-то на кухне, этот голос. Я знаю, я его слышу. Потом я узнаю его. Он далеко, но я его слышу, это голос Сречко, который поет. Тихо, но я слышу его и думаю, что он поет что-то из Бетховена, потому что Сречко знает всего Бетховена.
Потом я слышу, что кто-то говорит ш-ш-ш-ш, и Сречко больше не поет, и мне грустно, потому что у меня болит, здесь, рядом с сердцем у меня болит, там, куда мама кладет руку, когда стоит у окна и смотрит во двор.
Сейчас меня опускают, я чувствую. Я чувствую, что падаю глубоко вниз, и я думаю, что я в земле, потому что не может быть иначе, как говорит Карло. Сначала отправляешься в землю и потом, если все в порядке, на небеса, если ты их заслужил. И я слышу голос. Он говорит. Он говорит, что вместе с Балериной снова ушел один из наших, о котором мы не знали, что он среди нас. Как незаметно жил, так и ушел. Потом он говорит, что Балерина была, как и вся ее семья, достойной, что она была наша и мы вообще не знали о ней. Как незаметно жила, так же и ушла, и оставила большую брешь в нашей общине! Потом я слышу Карло. Карло говорит тихо. Какая ерунда, ну какую ерунду они говорят, путана эва, говорит Карло тихонько. Пусть покоится с миром, еще говорит тот, и потом я слышу, что они поют. Я не хочу, чтобы они пели, я не хочу их слышать, я хочу на кухню, я хочу к окну, чтобы видеть двор, и дерево, где спят птицы, и поле, и холмы, и долину, мамину долину. И потом они больше не поют, вдруг. Потом я слышу, что на меня бросают землю. Мама говорит, что я тоже бросала землю на дядю Феликса, но я была еще девочка, и я разговаривала, и я играла, и я ходила в школу.
Потом они больше не поют. И я счастлива, потому что, если всё в порядке, то я сейчас отправлюсь на небеса, и мама будет петь со мной.
И потом их больше нет, тех, кто поет. Только один Карло. Я знаю, что он еще там, потому что он говорит. Я слышу его. Он говорит, чтобы я укрылась, потому что здесь, внизу, где я нахожусь, сильный сквозняк, всегда. Что я могу простудиться, говорит он, потому что везде полно нор и что надо бы немного зашпаклевать эту землю, говорит он. И потом говорит, что уходит, что уходит за шпаклевкой, что он немного заделает эту землю, чтобы мне не было холодно, потому что сквозняк. И я укрываюсь.
Она рассказывает, что с пропуском мы перейдем границу и попадем в ее долину, где еще течет река, сине-зеленая и ровная, и если сильные дожди, то она затопляет поля. И над всем этим — над долиной, над склонившимися деревьями, над рекой и дождем — ее гора, говорит мама, Ангельская, на которую они ходили с Элизабетой, перед тем как отправились в Триест, и там ей было бесконечно хорошо. Мама говорит, что уже и то много, если тебе хоть один день в жизни так хорошо, и ты помнишь этот день всю жизнь…