Нужно ли объяснять, сколь горестным явился для меня уход Мариуса Петипа вслед за утратой отца. Никогда уж не вернуться тем добрым вечерам в семействе Петипа с дружескою болтовней, пересыпанной анекдотами из театральной жизни и пламенными эстетическими комментариями; никогда уж не суждено мне запоздало возвращаться домой к отцу, как всегда, «клюкнувшему», но неизменно улыбчивому и покорно ожидающему моего прихода, чтобы я подробно рассказала ему, как прошел день, прежде чем он завалится спать. Я была так обездолена этой двойною скорбью, что чувствовала себя неуютно в столице, внезапно потерявшей свою душу. И как раз тогда Боря Хлебников с настойчивостью заговорил со мною о Сергее Дягилеве, который уже с успехом дал ход своему сезону Русских балетов в Париже, набирая в труппу танцовщиков из Санкт-Петербурга и Москвы. Слушая, как он превозносит заслуги этого отважного постановщика, я поняла, что он горит желанием последовать примеру Фокина, Карсавиной, Нижинского, Павловой и стольких других, которые, поддавшись соблазну, предпочли делать карьеру за рубежом под наилучшим покровительством. Он спросил меня, готова ли я сопровождать его в этом похождении, и заверил, что, даже если я не получу немедленного ангажемента от Дягилева, мне удастся благодаря моему большому опыту и имени, уже хорошо известному в артистической среде, открыть в Париже курсы танца. Я рассмеялась ему в лицо и назвала сумасбродом. Как бы он ни расписывал в моих глазах преимущества работы за рубежом, я не могла представить себе, как это я покину мой родной город. Пусть уж другие, не столь привязанные к родной земле, бегут по свету в поисках международного признания! Я предпочитаю оставаться простой санкт-петербургской балериной! Но потом этот зашоренный взгляд на мою судьбу показался мне отжившим, устарелым. Энтузиазм Бориса передался и мне. Боязнь заграницы медленно переросла в страсть к открытию новой жизни в новой стране – разве могло быть иначе с таким, как я, существом, всецело обращенным в будущее! Материальные вопросы удалось быстро урегулировать. Во-первых, у меня оставались кое-какие средства от последних выступлений в Мариинском театре, а во-вторых, я продала квартиру, оставшуюся мне после кончины отца. Для полной очистки совести я говорила себе, что, отправляясь в Париж пропагандировать классическое балетное искусство, я буду вносить пусть скромный, но вклад в дело Мариуса Петипа. Он вложил свой талант французского танцовщика в русское искусство – а теперь я принесу свой талант русской танцовщицы на службу Франции. Так сказать, в виде возмещения хореографического долга одной страны другой. Вот так разом мое женское счастье и мое счастье артистки слились в единое целое. Сама удивляюсь, как это я не открыла раньше, что мое призвание до сих пор не побуждало пересечь границы. Вот так, открывшись себе самой, я не могла усидеть на месте. Теперь уже задержка происходила по вине Бориса. Как если бы он струсил в момент прыжка через пропасть. Мы поменялись ролями. Теперь уже мне было всего 24, а ему – 34 года от роду. Я как могла подгоняла его с подготовкой. Мы выехали из Петербурга 3 января 1911 года. Когда поезд отошел от перрона, у меня осталось впечатление, что я никого не оставила в России, зато во Франции меня ждет что-то очень дорогое.
VII
Это была моя первая поездка в Париж. Тем не менее я столько слышала о красотах этого города, что меня охватило странное чувство, будто я возвращаюсь к месту, где провела детство. На каждом углу каждой улицы я все ожидала: вот сейчас выйдет мне навстречу, постукивая тросточкой с серебряным набалдашником, стройный, точно тополь, несмотря на свой возраст, Мариуc Петипа и одарит меня своей лукавой улыбкой на устах, окаймленных бородкой с проседью. Но… мираж рассыпался, как только я приближалась к нему. Никто из тех французов, что шагали навстречу мне, не был моим французом. И при этом даже те из них, кто не был на него похож, напоминали мне о нем какими-то деталями своей внешности.
Начало моего пребывания во Франции было ознаменовано чередою успехов, которые удовлетворили меня лишь наполовину. Перед тем как покинуть Санкт-Петербург, Борис навел все нужные мосты с Сергеем Дягилевым, дабы подготовить наше прибытие. Почва была утрамбована. Нас ожидали! Точнее говоря, ожидали Бориса. Он немедленно получил ангажемент в «Русских балетах». Ему предстояло работать с маститым хореографом Михаилом Фокиным, выступать на одной сцене с взлетающим ввысь и пламенным Вацлавом Нижинским, удивительными «звездами» Тамарой Карсавиной и Матильдой Кшесинской. Ну, а мне – явно из-за возраста – дали понять, что в настоящее время труппа укомплектована полностью, но в ближайшие недели подумают и обо мне. Не гарантируя мне занятости в труппе, Фокин заверил меня, что, отдавая должное моей блестящей репутации, он поможет мне открыть в Париже курсы классического танца. Я обнаружила Сергея Дягилева располневшим, погрузневшим, но постоянно убежденным в том, что хореографическая наука – это то, с чем он родился на свет. Бросался в глаза контраст между его массивным силуэтом и тонкостью его речей. Охваченный порывом щедрости, он принял мою ситуацию близко к сердцу и даже ссудил мне немного деньжат, чтобы я могла нанять студию и давать уроки. Я подыскала хорошенькую студию в двух шагах от нашего парижского жилища, на авеню Гурго, в ХVII округе. Борис посоветовал мне поместить объявление в газеты. Но не откликнулся ни один ученик. Пришлось нам заниматься вдвоем с Борисом перед огромным, во всю стену зеркалом. Потом Борис оставил меня, ибо в противоположность мне, страдавшей от безделья, он был вовсю занят подготовкой к участию в спектаклях Дягилева. «Русские балеты» стали одной из главных артистических достопримечательностей Парижа. Публика текла туда с восторгом, который льстил мне, как если бы и моя доля была в этом успехе.
13 июня 1911 года я присутствовала при рождении на сцене театра «Шатле» спектакля «Петрушка» – ультрасовременную музыку к нему сочинил Стравинский, а дерзновенную хореографию создал Фокин. В роли Балерины выступала Карсавина, а в роли Петрушки – Вацлав Нижинский. При виде этой комбинации акробатических прыжков Петрушки с барочной мимикой Балерины, повинующейся звукам флейты балаганщика, я почувствовала, как по моей коже пробежала сладостная дрожь от внезапного открытия. Я вдруг поняла, что академическая традиция, за которую стоял Мариус Петипа, вот-вот может оказаться оттиснутой на задний план. Эта угроза упадка классической традиции больно задела меня – я восприняла ее как оскорбление памяти великого балетмейстера, который уже никогда не сможет себя защитить. Мне казалось, что, восхищаясь Нижинским и Фокиным, я предаю Мариуса Петипа. Мне было стыдно за такое мое святотатственное пристрастие, и тем не менее я не могла удержаться от рукоплескания.
В других балетах Дягилева я стала свидетельницей успеха Бориса. Он показал себя блистательным исполнителем, в особенности в балетах «Дафнис и Хлоя» и «Карнавал», и, хоть и недотягивал до гения Нижинского, стяжал немало похвал на газетных полосах. Успех Бориса в прессе вселил в меня уверенность, что доброе будущее ждет нас обоих. Если уж признаться, я предпочитаю солидность головокружительному успеху. Я укрепилась в этом своем мнении, когда на следующий год – а именно 29 мая 1912 г. – побывала на премьере спектакля «Послеполуденный отдых фавна», поставленного Михаилом Фокиным на музыку Дебюсси. Экстравагантные гримасы и прыжки Нижинского шокировали меня каким-то своим звериным началом. Они так хорошо передавали животные импульсы персонажа, что в моих глазах бесчестило само призвание танца – вечное выражение чистоты и гармонии. Когда же, по завершении номера, фавн сладострастно улегся на животе и поцеловал землю своими искаженными устами, я почувствовала, что Мариус Петипа, наверное, ворочается в гробу. Несколько свистков и шиканий, смешавшихся с овациями публики, послужили мне указанием на то, что не одна я сожалела об этой склонности новаторов к вульгарности.
Впрочем, это был отнюдь не первый случай, когда исключительный танцовщик опускался до неприличности… В минувшем году, когда труппа Дягилева гастролировала в Санкт-Петербурге, Нижинский должен был танцевать в спектакле «Жизель». Он отказался надеть кальсоны под сценический костюм, который создал ему Александр Бенуа, и под легкой тканью мужское достоинство танцовщика вырисовалось во всей откровенности. Присутствовавшая на спектакле императорская фамилия была до крайности возмущена этим выражением дурного вкуса в последней степени. Кузен императора, Вел. кн. Сергей Михайлович потребовал наложить на виновника солидный штраф. По совету Дягилева Нижинский ответил тем, что предложил отставку, что повлекло за собою возвращение труппы в Париж. И вот здесь, во Франции, он позволяет себе провокационные выходки, подобные тем, что не сошли ему с рук в России. В тот же вечер, возвратившись из театра, я поведала Борису об этом «бесстыдном фавне», но тот принялся разъяснять мне, как я была неправа… По его мнению, Нижинский сделал существенный шаг в искусстве танца, очистив его от всяческих жеманств академизма. Борис от чистого cердца назвал этот вызов «пришествием полной искренности в область эстетики». Мы долго и пламенно обсуждали сей сюжет, прежде чем завалились спать в объятиях друг друга. Кстати, я уже склонилась к тому, чтобы уступить Борису в том деликатном вопросе, который доселе почитала кардинальным. Наше телесное согласие так наполняло меня счастьем, что я порою задавала ceбе вопрос: не обеднила ли я свою жизнь тем, что так долго запрещала себе утехи и муки любви, всецело предаваясь терзаниям и наслаждениям хореографии? Не отвергала ли я самое существенное в своем предназначении быть женщиной, предпочтя суровую гимнастику у балетного станка сладострастным упражнениям на греховном ли, брачном ли ложе? Не променяла ли я истину на фальшь, накладывая на кожу ветхие краски сценического грима вместо того, чтобы ощущать ее жаркой наготою тепло близкого человека? Я уже почти сожалела о том времени, когда у меня ныли пальцы ног, стиснутые пуантами, когда по мышцам моим, утомленным работой у палки, как молнии, пробегали приступы стреляющей боли, когда, отрабатывая упражнения посредине студии, я вкрадчиво напоминала себе, что стою душою и телом на службе искусства, которое заслуживает любых жертв. Как мне казалось, авангардистские измышления какого-нибудь Фокина или Нижинского рисковали лишить танец обязательной привычки к страданию, самоотречению и достоинству.