С другой стороны, до последних дней войны он продолжал организовывать шествия против богохульства и верил в «честный» аспект движения усташей. На фото, сделанном 22 февраля 1945 г., Степинац обменивается рукопожатиями с диктатором Павеличем. В то время как его отношение к коммунизму всегда было четким и бескомпромиссным, невзирая на риск для себя и других, отношение к преступлениям усташей против человечности искажалось постоянными компромиссами и противоречивыми действиями. Во время войны он скрывал еврейского раввина с семьей на территории собора. После окончания войны встретился и (пусть невольно) помог бывшему начальнику полиции усташей спрятаться от новых коммунистических властей. Он всегда демонстрировал сводящее с ума отсутствие политической проницательности и узость взгляда; это, более чем что-то иное, отличает его от Штросмайера. Степинац искренне верил, что «без преувеличения… ни один народ во время войны не пострадал столь жестоко, как несчастный хорватский народ». Что происходило в остальной Югославии (и по всей Европе) с сербами, евреями, цыганами, мусульманами и другими, просто не представляло для него ни малейшей реальности.
Давая, возможно, самую благожелательную среди специалистов нехорватского происхождения оценку этой темной фигуре, Стелла Александер пишет: «Он жил среди событий апокалипсического масштаба, и на него выпала ответственность, о которой он даже не помышлял. ‹…› В итоге создается ощущение, что он оказался недостаточно велик для своей роли. Учитывая его ограниченность, он вел себя очень хорошо, гораздо лучше, чем большинство его соотечественников, и в ходе суровых духовных испытаний вырос в значительную фигуру».
«Католическая церковь здесь никогда не искала свою душу. Молодые священники сейчас сплошь необразованные. Только когда в духовенство придут молодые образованные люди, давление снизу может заставить церковь всерьез взглянуть на свое прошлое и на Степинаца», – пояснял мне Жарко Пуховски, хорватский католик и либеральный политик, за рюмкой сливовицы в баре «Эспланады».
Эта церковь, как и многое другое в Загребе, десятилетиями была раненым существом. Начиная с 1945 г. raison d’être («смысл существования») этой церкви с ее всепоглощающей ответственностью за свою паству было простое физическое выживание. Коммунисты прижали католическую церковь к стене как последний независимый остаток хорватской нации – загнанную, подавленную, привлекающую лишь малообразованную бедноту в ряды своего духовенства. Православная церковь, напротив, приспособилась к такого рода угнетению. Под османами они научились искусству выживания: как иметь дело с правителями, чья враждебность представлялась как обычная, неуправляемая сила природы, подобно ветру или дождю, чтобы сохранить то, что наиболее важно. Но хорватская церковь, не обладая сопоставимым опытом в составе католической Габсбургской империи и, более того, чувствуя поддержку внешнего защитника – Святейшего престола в Риме, не была готова уступить ни пяди спорной исторической территории, отстаивая даже то, что не нужно было и не следовало отстаивать. Монсеньор Кокса был прав: он не был врагом – ни евреев, ни даже сербов. Он был просто очередной жертвой. В Загребе я понял, что борьба за существование оставляет мало места для обновления или творчества. В то время как украинцы и другие открыто принесли извинения за свои действия против евреев во время холокоста, хорваты все отрицали. Мне говорили, что статистика массовых убийств в Хорватии сильно преувеличена. Не виноваты ли и сербы в злодеяниях периода Второй мировой войны? И разве плохо обращались в Хорватии с оставшимися евреями? Несомненно, эти утверждения имеют под собой некоторое основание. Меня тревожит другое – то, что хорваты вынуждены что-то скрывать, словно простое извинение без уточнений может поставить под сомнение легитимность их как нации. Трагедия Хорватии в том, что ее современный национализм совпал по времени с разгулом фашизма в Европе, что вынудило его сторонников оказаться связанными с нацизмом. Чтобы развязать все эти узлы, необходима смелая и однозначная оценка прошлого.