Жюльен Грак
Балкон в лесу
С тех пор, как его поезд оставил позади предместья и дымы Шарлевиля, аспиранту[1] Гранжу казалось, что уродство мира рассеивается: в поле видимости уже не было ни одного дома. Следовавший за медленной рекой поезд попал сначала в окружение невысоких холмов, поросших папоротником и утесником. Затем, в то время как на каждой излучине реки вырисовывалась долина, железный лязг поезда одиноко отражался от скал, а когда Гранж высовывал голову в окно, резкий, уже секущий к концу осеннего дня ветер омывал ему лицо. Рельсы капризно перебегали с одного берега на другой, пересекали Мёз по мостам, состоящим из одного пролета железных стропил, то и дело ныряли в короткий тоннель сквозь расселину в излучине реки. Как только вновь появлялась долина, золотистыми осинами сверкавшая в лучах закатного солнца, ущелье, окруженное двумя завесами леса, уходило вглубь, Мёз казался неторопливым и потемневшим, словно тек по ложу из гниющих листьев. Поезд был пуст; можно было подумать, что он обслуживает эту глухомань единственно из-за удовольствия мчаться прохладным вечером меж склонов желтых лесов, которые все выше и выше уходили в прозрачную синеву октябрьского дня; вдоль реки деревья оставляли лишь узкую ленту луга, столь же опрятного, как английская лужайка. «Это поезд в поместье Арнхем», — подумал аспирант, большой почитатель Эдгара По, и, закурив сигарету, откинулся головой на саржевую обивку и проводил взглядом высоко над собой хребет поросших лесом скал, которые нимбом вырисовывались напротив низкого солнца. В мелькании проносившихся мимо ущелий за пепельно-голубой сигарной дымкой терялись далекие рощи; было ощущение, что здесь, под этим частым и узловатым лесом, земля курчавится столь же естественно, как голова негра. Однако уродство все же продолжало напоминать о себе: время от времени поезд останавливался на облупившемся вокзальчике цвета железной руды, цеплявшемся за насыпь, зажатую между рекой и скалами; под окнами, отсвечивающими уже полинялой голубизной военного образца, солдаты в хаки дремали, оседлав почтовые тележки; затем зеленая долина на мгновение как бы покрывалась лишаем; мимо проплывали мрачные желтые дома, высеченные в охре, которые, казалось, стряхивали на окружающую зелень пыль известковых карьеров, и, когда его разочарованный взгляд возвращался к Мёзу, он различал то здесь, то там небольшие, совсем новенькие кирпично-бетонные казематы, построенные кое-как, а вдоль берега — проволочные заграждения, на которых речной паводок развесил лохмотья сгнившей травы; ржавчина, тернии войны, ее запах освежеванной земли, ее заброшенность еще даже до первого пушечного выстрела уже бесчестили этот нетронутый пока кантон лесистой Галлии.
Когда он сошел на вокзале в Мориарме, тень от огромной скалы уже надвигалась на городок, внезапно похолодало; какая-то сирена в упор испустила на него свой дикий рев и на секунду как бы налепила ему на плечи мокрую тряпку, но это была всего лишь заводская сирена, по сигналу которой на крошечную площадь потекло угрюмое стадо североафриканцев. Ему вспомнилось, как иногда во время каникул он по ночам прислушивался к сирене муниципальной пожарной команды: один гудок — огонь в дымоходе, два гудка — пожар в деревне, три — огонь на отдаленной ферме. После третьего гудка вдоль встревоженных окон проносился вздох облегчения. «Здесь будет наоборот, — подумал он. — Один гудок — покой, три — воздушная тревога; надо только научиться различать». Все в этой войне складывалось немного странно. У коменданта вокзала он узнал, где находится командный пункт полка. Теперь он брел по невзрачной серой улице, сбегавшей к Мёзу; скорые октябрьские сумерки внезапно очистили ее от прохожих в штатском, однако повсюду от желтых фасадов сочился шум солдатни: позвякивание касок и котелков, стук подкованных подошв о плиточный пол. «Если закрыть на несколько секунд глаза, — подумал Гранж, — то на слух современные армии до сих пор гремят всеми доспехами Столетней войны».
Полковым командным пунктом оказался прилегающий к Мёзу загородный унылый домик из строительного камня, отгороженный от набережной решеткой и чахлой, уже истоптанной военными клумбой, где к голому стволу сирени прислонились мотоциклы; за два месяца стояния военных пол, плинтусы, стены коридора на уровне человеческого роста были, как при слишком узком отверстии улья, соскоблены до костей. Гранж довольно долго ждал в пыльной комнате, где в сумраке полуприкрытых ставен стучала пишущая машинка; время от времени каптенармус, не поднимая головы, раздавливал окурок об угол чертежного стола — должно быть, прежде в домике жил инженер-литейщик. За приоткрытыми ставнями стена деревьев казалась приклеенной к окну до самого потолка, она возвышалась над шлаковым берегом теперь уже совсем темного Мёза; временами с улицы доносились приглушенные тяжелым воздухом войны крики детей, безликие, как крики кроликов. Щелкнув каблуками в очень светлом еще кабинете полковника, Гранж поразился взгляду серых, как море, глаз и безгубому под жесткой щеткой усов рту — полковник походил на Мольтке. Этот взгляд подкупал резким, пронзительным всплеском жизненной энергии, затем глаза сразу же заволакивались пеленой и укрывались под тяжелыми веками; появлялось выражение усталости, но усталости хитрой, не более чем экономной — сокол, замерший под колпачком, но всегда готовый пустить в ход когти.